Ничего. Теперь его тело будет отзываться приливом желания на запах любой суки в течке, хотя его человеческая сущность с отвращением содрогается от такой похоти. Мысль о том, что когда-то его могла любить Мари, продемонстрировала ему его падение яснее, чем намордник и цепь. Он тихо заскулил в темноте.
Он вспомнил, как Ален смотрел на него в сарае в Треффен-деле. Ален, который выглядел все таким же человечным и элегантным, но от которого исходил такой же острый запах страха, какой остался на камне у часовни. Ален знал, кто он, и уговаривал Хоэла его убить. А сам он не мог сделать ничего. Ничего – только беспомощно терпеть, как он вытерпел все остальное, что сделали с ним Ален и Элин. Он потерял всякую надежду вернуть себе человеческий облик. Но возможно, когда-нибудь, если он будет терпеть достаточно долго, он найдет способ хотя бы отчасти отплатить им. Если он будет кротким и терпеливым, намордник снимут – а Алену когда-нибудь придется явиться ко двору. Жюдикель этого не одобрит. Но Жюдикель никогда не одобрял убийств, и это никогда не останавливало его прежде. А зачем еще ему жить дальше?
Двор провел Великий пост в Ренне. Мало кто совершал поездки во время этого периода покаяния, так что гостей у герцога почти не бывало. Он даже не мог выезжать на охоту: с учетом запрета на скоромное и необходимости дать оленям возможность спокойно растить приплод, в лес гончих не пускали. Вместо этого Хоэл забавлялся с волком. Спустя примерно неделю намордник был снят, а задолго до Пасхи за ним последовала и цепь. Даже Тьер неохотно признал, что Изен-грим ведет себя безупречно. Он никогда даже не угрожал укусить, не лаял, не крал пищу со стола и, как торжествующе указал Хоэл жене, не пачкал в доме с самого первого дня. Если на него лаяли собаки, то он просто уходил с выражением такого презрения, что герцогиня хохотала над его важностью. Хоэл научил его по команде подходить, идти рядом, сидеть, стоять и приносить поноску – и все за одно утро.
– Поразительно умный зверь, – проговорил он, трепля Изенгрима за уши. – Но я это понял, еще когда на тебя охо-тился, правда?
И зенгрим его понимал. С каждым днем количество понятныхемуискаженныхслов все возрастало. Иногда ему даже удавалось следить за разговором, хотя это требовало особой сосредоточенности, словно он слушал речь на иностранном языке, который когда-то знал, но забыл. В постоянном окружений человеческой речи, человеческих чувств и желаний его разумная часть вырвалась из глубины на поверхность. Казалось, она достигла берега, где лежала, пытаясь отдышаться, по-прежнему омываемая морем животных инстинктов, но уже не погружаясь в них целиком.
Он был готов повиноваться Хоэлу. Герцог всегда был его избранным сюзереном, так что не было ничего позорного в том, чтобы служить ему в любом обличье. Небрежная ребячливость того, что по большей части ему говорили: «Хороший парень! Вот, угощайся!» – поначалу казалась ему постыдной, но постепенно волновала все меньше, становясь привычной. А как еще герцог должен был разговаривать с животным? Он был очень рад избавиться от намордника и цепи и старался не делать ничего такого, что могло бы их вернуть. Было очень соблазнительно огрызнуться на собаку, которая его облаивала, соблазнительно укусить пажей, которые иногда дразнили его на пари, но перед этими соблазнами он мог устоять. И если он держался рядом с Хоэлом, герцог его защищал.
В замке привыкли видеть волка, спокойно идущего следом за господином или сидящего у его ног за столом. Когда на Страстную неделю начали приезжать гости, то придворные демонстрировали им волка с гордостью и успокоительными словами.
– Это волк герцога, Изенгрим, – говорили они. – Прекрасный зверь, правда? Его можно не бояться – он ручной. И вы видите, как он любит своего хозяина.
Помимо хозяина, волк был явно привязан к герцогине и Мари. Если они входили в комнату, он обязательно подходил с ними поздороваться, прижимая нос к их руке, и ходил с ними по замку или лежал у их ног. С остальными он был только вежлив. Время и несколько случайных слов подтвердили первую ужаснувшую Изенгрима догадку о том, что Мари его любила – вернее, любила того человека, которым он когда-то был. Это заставляло его наблюдать за ней с сожалением, которое было одновременно и горьким, и сладким. Он научился быстро находить ее запах среди множества других и все чаще обнаруживал, что ищет его. Ему нравилось то, как двигалось под платьем ее тело, ее формы, ее уверенная сдержанность. Ее голос никогда не был пронзительным, а всегда звучал негромко и приятно, и она легко смеялась, откидывая голову назад и небрежно отвечая на шутки поклонника. Если он лизал ей руку, то ее кожа имела особый сладкий вкус.
Он не мог ясно вспомнить, какой она казалась его человеческому взгляду – только ее тело у источника Нимуэ и то, как она стояла потом, с рассыпавшимися по плечам спутанными густыми волосами – темно-русыми. Но он не мог вспомнить цвета ее глаз. Когда он был человеком, то ни разу не обратил внимания на ее глаза, а теперь его мир был лишен цвета.
Он с горечью понимал, что не замечал Мари потому, что был влюблен в Элин – прекрасную, нежную Элин, которая предала его так легко и безоговорочно. Если бы та сцена у источника Нимуэ произошла на год раньше, он мог бы жениться на Мари, а Элин навсегда осталась бы для него просто дочерью соседнего лорда. Он был совершенно уверен в том, что Мари никогда не стала бы плакать и выпытывать у него его тайну. И даже если бы он рассказал ей все, она не предала бы его. Она могла бы уйти от него в монастырь, но никогда не запятнала бы себя предательством. Если бы он женился на Мари, то и сейчас был бы человеком, счастливо и мирно жил бы с женой в своем поместье. Какую сладкую боль вызывали эти мысли!
Кенмаркок, получивший место в герцогском казначействе, проявил особый интерес к Изенгриму. Это произошло в зале после воскресной мессы: герцог занимался делами со своими служащими, и Кенмаркок принес какие-то счета. Мари оказании, поблизости вместе с герцогиней.
Кенмаркок опасливо подошел к волку, а потом, еще более осторожно, протянул руку, чтобы зверь мог ее обнюхать. Изенгрим прикоснулся к ней носом и снова сел, продолжая наблюдать за клерком.
– Да ведь это же тот волк, которого я видел в мою последнюю ночь в Таленсаке, когда сидел в колодках! – воскликнул Кенмаркок. – Похоже, мне не надо было так его пугаться!
– Откуда ты знаешь, что это он? – недоверчиво спросил Тьер.
Как главный охотничий, он сидел рядом с герцогом в числе других подданных.
– Выглядит он точно так же, – ответил Кенмаркок. – И я не скоро забуду, как его увидел. Поначалу я принял его за бродячего пса, но когда он оказался в нескольких шагах от меня, то я увидел, что это волк. В лунном свете глаза у него были совсем зеленые. На мне были колодки, так что я не мог шевельнуться, и решил, что он меня убьет.
– А что ты делал в колодках? – вопросил Хоэл с изумлением и любопытством: управляющий должен быть избавлен от подобных наказаний.
Кенмаркок фыркнул.
– Сказал хозяйке поместья то, чего говорить не следовало, мой господин. Я это повторять не стану. Я был расстроен отъездом из Таленсака и выпил, чтобы утешиться. Ну и зашел слишком далеко, могу сейчас в этом признаться. Но я был очень расстроен. Она поругалась с маштьерном – с лордом Тиарнаном то есть, и я по-прежнему считаю, что она виновата. Он так горевал из-за их ссоры, что когда ушел в лес в последний раз, то, должно быть, не захотел возвращаться. Отец Жюдикель пришел от своей часовни, чтобы помирить ее с мужем, но она и с ним поругалась. А вы ведь знаете, милорд, что отец Жюдикель – человек такой святости, что вся округа благодарит Бога за то, что он послал нам одного из своих святых. Тиарнан... ну, я был его человек. Я сердился за него, особенно когда его жена так поспешила выйти замуж за этого де Фужера.
