Тайна же — вот она… Погодите. Я с трепетом приступаю к формулировке, ведь каждое слово может изменить, исказить, или, напротив, рельефнее обрисовать и выявить смысл откровения. Решаюсь. В общем, первая часть такова:
я должна всегда хорошо выглядеть.
Надо заметить, сия простая истина открылась, когда я лежала в бронхите, выкашливая в платок свои прохудившиеся альвеолы, и глаза слезились, и нос был красный, оттого что постоянно сморкалась. Я лежала и чувствовала себя старой-престарой. Как Присцилла из «Черного принца» Айрис Мердок — тряпичная кукла, ни на что не годная после того, как её бросил муж, точнее, хоть она и сама ушла от мужа, но не сумела сделать этого внутри себя, и превратилась в ничто, в тюфяк, который постоянно рыдает, воет, ноет и ничего не понимает, кроме того, что её лишили последнего утешения — перебирать накопленные на протяжении всей жизни ожерелья. Я говорю о ней с такой злостью, на которую Айрис Мердок и не покушалась — хотя там, в тексте, в изобилии такие неприятные детали, как ноги, пахнущие потом; выпирающие из одежды белесые телеса, похожие на рыхлое дрожжевое тесто; растрепанные пряди, крашенные, которые отросли и обнаружили у корней серую седину, но все-таки автор и/или лирический герой Брэдли Пирсон говорит о ней как-то по-человечески, не с добротой или снисхождением, нет, но подразумевая под Присциллой свободное здравомыслящее существо, человека. Он даже не боится говорить ей правду, даже предполагает, что она всё вынесет — но ей, конечно, хочется, чтобы проблемы решил кто-то другой и чтобы пожалели, потому-то и убивает себя снотворным. Женский способ самоубийства, почти подлый, эскейпистский, опять не поступок, а убегание от поступка.
Ну так вот, я чувствовала себя в точности как Присцилла, жалкой, потерянной, несчастной, у которой вся жизнь прошла, рухнула, завершилась. Я лежала и думала о своем муже, размышляла — люблю я его всё же или нет.
Теперь, после того, как мы разъехались, я поняла всю необратимость этого шага: нам физически некуда вернуться. Негде видеться — и мы нигде увидеться не можем. Наши пути в Москве не пересекаются. Мы не бываем в одних местах, не имеем общих знакомых, у которых можно было бы столкнуться случайно, наши любимые концертные залы, театры, музеи совершенно различны, станции метро разнесены во времени и пространстве.
Наше расставание оказалось возможно полным! Москва. Незачем бежать на край света, разругавшись с мужем и порушив любовь на нефункциональные обломки.
Достаточно сказать друг другу: «Пока».
Я уже, кажется, говорила, что не вижу возможности встречаться и после с человеком, с которым когда-то была любовь — не понимаю, что такое видеться в спокойной атмосфере, дружить домами, перезваниваться, делиться новостями. По мне, такое развитие отношений отменяет и ставит под сомнение всё предыдущее, что б там ни было — страсть, нежность, влечение, смерть.
Есть люди, даже гордятся, что такие цивилизованные, и третья жена четвертого мужа собирает за одним столом двух своих бывших, а также эпизодического любовника. И они посядут рядком, поговорят ладком. Передают друг другу сахарницу и вазочки с вареньем. Трещат сушками. Чай наливают, улыбаются. Анекдоты, наверно, рассказывают. Или о чём они говорят?
Но среди скомканных и скособоченных простыней, между двух одеял, которыми я накрывалась попеременно — пока одно просохнет от пота, второе намокнет так, что впору выжать, — прижимаясь щекой к горячей подушке, с красными квадратиками на груди и на спине от горчичников, всклокоченными волосами, я вдруг поняла, в толще хаоса и раздрая, что счастлива и свободна.
Электрический ток, прошедший по рукам и ногам — кажется, я привстала и оглядела комнату взглядом, который ношу на людях. Я говорю «кажется», потому что была в комнате одна и, следовательно, могла не отдавать себе полного отчёта в движениях. И комната с ещё не распакованными после разъезда чемоданами, плошкой липкого меда, бутылкой водки «Флагман» для растирания, пакетом ваты, наводящим на мысль об ужасах женского тела, ложками и аптечными склянками — затхлое и маленькое помещеньице внезапно заставило меня вздернуть подбородок. Всё, что происходит сейчас — как бы наслоение реальности, пробуксовка, комок.
Волны расходятся и сходятся, туда и сюда, и, глядя на них, могу подтвердить: конечно, те дни были — слипшиеся крупинки манной каши. Они канули так же, как и все предыдущие, и только, созерцая негладкую морскую гладь, спрашиваю себя: а вот эти самые дни, в которых так хорошо, спокойно, и я столь богата временем и свободой, что ещё позволяю себе ретроспекцию, углубления, каналы, переходы, ассоциации — минуют они в точности так, как те?
Ну наверно. А как же?..
Шорох камней — со спины подходит кто-то, приземляется чуть не на расстоянии вытянутой руки. Я оборачиваюсь, нахмурясь. Пляж пустынный, можно было сесть и подальше.
С загорелого, почти медного лица смотрят ярко-зелёные глаза. По всему, вероятно, рабочий. Спрашивает:
— Не помешаю?
— Вообще-то да.
— Что, помешаю?
— Помешаете.
— Ну ладно, помешаю тогда, — он живо огорчён, немного жаль, задела ни с того ни с сего. — А я подумал, что ты одна тут сидишь. Давно наблюдаю за тобой. Приходишь и сидишь. Зачем?
Пожимаю плечами. Не рассказывать же.
— Ты извини, ради бога, что я так с тобой разговариваю. Пообщаться просто с человеком захотелось, понимаешь, нет? Вчера закончили смену, двое парней — поехали, разбились на машине. Одному череп вообще снесло, а у него жена, ребёнок — ну как такое может быть? Вчера только разговаривал, вот сидели, как с тобой, — он рукой показал расстояние. — Ну, как так может быть, а?
— Не знаю…
Море лизало берег, волна одолевала кручу, норовила подобраться к ногам.
— А я не то что, ты не подумай, зачем ты плохое думаешь? Я просто пообщаться.
— Да ничего я не думаю…
— Нет, думаешь. Я же вижу.
Вот человек.
— Как же ты можешь видеть? Мы не можем видеть, что думают другие, — говорю я.
— А скажи, ты же ведь не отсюда?
— Не отсюда.
— А как же ты одна ходишь, я удивляюсь?
— А что такое?
Он действительно удивлён. Такое живое, непосредственное недоумение. Как в мультиках. Бывает же. Глаза расширяются, круглится рот. Я отвыкла от таких прямых эмоций, у нас как-то не принято. Он смотрит то на море, то на небо, исчерканное самолётными линиями. Не может подобрать слов. Не трудись, всё и так понятно.
— Есть у тебя парень?
— Есть, — соврала я.
— Ну и как же он тебя отпустил? Я бы тебя не отпустил. Тебя как звать?
— Таня, — снова соврала я.
С утра всё равно пелось из Онегина. Правда, ария месье Трике — «Медам, я буду начинайт!..»
— Ну вот, Танюша… А мы тут работаем, — взмах рукой в сторону холмов, — я слесарь, второго разряда. Отопление проводим, в детском саду вот — где дети ну как… Они недоразвитые или как сказать. Работаем, они гуляют, выходят, смотрят. И только не понимаю, как такое может быть? Конечно, какой человек он может ощутить по-разному, что они вроде дебилы или что, а они просто дети такие же… Ну как…
