Книга Штрафники против гитлеровского спецназа. Операция "Черный туман" - Сергей Михеенков

Переправу начали в полночь.

Воронцов и Иванок сняли с коня Кондратия Герасимовича, перенесли в лодку. Нелюбин на прощание махнул рукой, что-то прошептал. А что, никто не разобрал.

Воронцов приказал срочно отыскать Веретеницыну и, когда она подбежала к нему, велел отправляться вместе с первой партией раненых. Но она отказалась.

– Если можно, я с вами.

– Нельзя. Отправляйся с Кондратием Герасимовичем. Ему твоя помощь нужнее. Постарайся сделать все возможное, чтобы он как можно скорее попал на операционный стол. Разыщи Игнатьеву. Она все сделает.

– Ну, тогда до встречи на том берегу. – И Веретеницына обхватила его за шею. Он почувствовал ее теплые руки и шершавые губы, пахнущие не то смолой, не то какой-то травой. Видимо, что-то жевала, пытаясь утолить голод. Сухой паек они доели сегодня утром, перед маршем. Отложить сухарь-другой про запас Веретеницына не догадалась. Избаловал ее старшина Гиршман.

Воронцов почувствовал, как она вся дрожит, и ему стало жалко эту странную девушку и стыдно за то, что так часто своими приказаниями подвергал ее опасности. На этот раз он не отстранил ее. Погладил сырые, пахнущие лесом волосы и сказал:

– Позаботься о Нелюбине. И не вздумай возвращаться. Видишь, что тут творится.

Она легко запрыгнула в лодку. Разведчики из группы лейтенанта Васинцева тут же оттолкнули перегруженное суденышко, предоставляя его судьбе и лодочнику. Плоскодонки неслышно ушли в прозрачную ночь.

Раненые были отправлены. Оставшиеся на западном берегу вздохнули с облегчением и принялись отрывать окопы.

Бой на юго-востоке, в стороне хутора, затих. Лишь через равные промежутки времени оттуда доносилась перекличка двух пулеметов. Вначале торопливо отстукивал тремя-пятью патронами немец, ему через две-три секунды тем же, только пореже, отвечал «максим».

Воронцов лег под ореховым кустом и затих. Ему, как когда-то осенью под Юхновом, после первого боя, захотелось вдруг исчезнуть, раствориться, стать частью леса, травой, побегом пахучей крушины или жимолости, затеряться среди мельчайших капелек тумана, который наползал с протоки, заполнял лес, глушил звуки и делал окружающий мир нереальным, придуманным кем-то для какой-то чудовищной забавы. Даже утки на болоте затихли. Какая тихая ночь! Но покой, царящий окрест, только натягивал нервы, дразнил, напоминая о его хрупкости, призрачности. Воронцов не выдержал напряжения и перевернулся на другой бок. А Кондратий Герасимович, вспомнил он о Нелюбине, похоже, отвоевался. Хорошо, если потеряет только ногу. Без ноги жить можно. Вернется в свои Нелюбичи, к своим женам и детям… Из полузабытья его вывел приглушенный голос Иванка:

– На вот, гостинец тебе от дяди Кондрата. – И Иванок воткнул в землю прямо возле его глаз малую пехотную лопату.

Вот это настоящий боевой товарищ, с благодарностью подумал о Нелюбине Воронцов и вдруг поймал себя на мысли, что завидует старику. И тому, что он уже, должно быть, скоро будет на своем берегу, и тому, что поедет домой… О друге вот позаботился, свою лопату мне оставил. Значит, не собирается в батальон возвращаться.

– А ты? – спросил он Иванка.

– У меня своя есть.

Окоп для солдата – дело привычное. Чаще всего даже – желанное. Воронцов тоже быстро отрыл неглубокую ячейку. Иванок принес из лесу охапку мха. Они выстелили дно сосновыми лапками, потом мхом и улеглись, приготовив автоматы. Зачехленную винтовку с драгоценной оптикой Иванок отправил на лодке вместе с Нелюбиным. Ночью она здесь была ни к чему.

– Чем это так сильно пахнет? – И Иванок беспокойно высунулся из тесного ровика и покрутил головой.

– Черемухой.

– Точно. Отвык. Забыл ее запах. А ты, Сашка, наверное, все про свою Зинку думаешь?

Воронцов усмехнулся. И тоже спросил:

– А ты?

– Нет, я больше о сестре думаю. Жива ли она? Если жива, то как ей там? Это ж ведь все равно что в плену. И зачем мы пленных берем? Нет, я понимаю, когда «языка» надо захватить. Допросить, вытащить из него все, что он знает. «Язык» есть «язык». А в бою? В бою мы их зачем берем? Ведь до боя они сдаваться и оружие бросать не хотят. А когда штык под ребро подведешь, тут сразу – «хенде хох».

– Иванок, расскажи что-нибудь о Прудках. Только потише.

– Вот и ты жалеешь проклятых, – вздохнул Иванок, не находя сил отвлечься от своих тяжелых, как болотный туман, дум.

– Да не жалею я их. Но, понимаешь, Иванок, все мы на войне – солдаты. И стреляем друг в друга только в бою. А убивать пленного… Это ниже достоинства любого солдата. Тем более офицера.

– А чувство мести? Отомсти!.. Тогда зачем нам каждый день об этом говорят?

– Правильно говорят. Мсти в бою.

– Так в бою и надо их шлепать. Всех! Всех подряд!

– И тех, кто руки поднял? Оружие сложил?

– Оружие сложил… Эти слова для книжек. А тут – война. Брал я одного такого, который оружие сложил. Зажали мы его вдвоем с Акимовым в траншее. Швырнул автомат и руки поднял. Я посмотрел, а автомат пуст. Если бы хотя бы один патрон был, он бы выстрелил. В меня или в Акимова. У Акимова дома трое детей и мать больная. Ноги отнялись. В оккупацию немцы ее на дороге разули. Валенки сняли. Босиком домой по снегу шла. Пять километров. Вот и обезножела. Что было бы, если бы он Акимова положил? А мне надо сестру найти. Вот ты, офицер, тогда и растолкуй мне, солдату: а убивать мирного жителя – это что?

– Это – преступление. Варварство. Я знаю, о чем ты думаешь. Это делают звери.

– А если мы до Германии ихней доберемся, думаешь, не будет того, что они у нас творили? И разве это не будет справедливой местью?

– Нет, это будет тем же варварством. Мы не должны уподобляться им. Мы должны вернуться с этой войны другими.

– Какими? Правильными? Вот я, к примеру, сестру должен найти. А найду ли я ее? И как я на их сестер должен смотреть, если с моей Шуркой что случилось?

– Успокойся, Иванок, мы же еще не в Германии.

– А до Германии отсюда уже не так и далеко. Я смотрел по карте. Командование технику понагнало. Как прошлым летом. Видать, скоро двинем вперед основательно. Вот почему я на тебя злился, что ты не отдал мне Кличеню. Если бы я его – своими руками… Мне б теперь легче было.