Поначалу Антону казалось, что эта вереница мимолетных дружб не имела никакой системы, что жена-4 просто металась от одного человека к другому, не в силах по-настоящему привязаться к кому-то всем сердцем. Но потом он стал замечать, что нет, не так уж стихийны были эти метания. Ибо каждый новый знакомый на главной заповедной шкале – успеха, образованности, богатства, талантов, влияния, элегантности – был на дюйм-два выше предыдущего.
Двигал ли ею корыстный расчет? Тоже вряд ли. Ведь она не делала карьеру, даже не работала больше нигде. Скорее она была похожа на страстного альпиниста, который упорно отыскивает в скале новые и новые точки опоры – здесь для руки, там для обутой в острое ноги, но каждая новая точка непременно должна быть чуть выше предыдущей, хоть на несколько сантиметров, иначе обрывается мистерия подъема, то есть рушится смысл жизни, и тогда лучше уж разжать руки и дать бездне проглотить тебя.
А еще где-то была вершина. Где-то были люди неописуемо преуспевшие, на весь мир прославленные, богатые до беззаботности, элегантные до неряшливости, насмешливые до кощунства, талантливые до простодушия. Они не снисходили даже появляться в журналах светской хроники, блистать на экранах телевизоров на потеху миллионным толпам. Нет, это был какой-то высший клан, орден, члены которого узнавали друг друга по им одним понятным тайным перстням, шуткам-паролям, взглядам-намекам. И это для них – в мечтах и предвкушениях – жена-4 просиживала часы перед зеркалом. Если она читала накануне о французском премьер-министре, она мечтала, как ее увидит французский премьер-министр. И что он подумает при этом. А если на экране телевизора промелькнул мексиканский тореадор, то на роль глядящего – сверху, но не свысока – попадал мексиканский тореадор. А если показывали смельчака пилота, посадившего пассажирский авиалайнер на брюхо без шасси, то она мечтала о пилоте, подхватывающем ее на руки прямо с надувного аварийного ската. Для них она одевалась, для них учила французский язык, для них ходила в косметический салон, для них изводила себя гимнастикой, для них читала новые книги. Для случайной – неправдоподобно счастливой – встречи с кем-нибудь из них она должна была держать свой светильник вечно горящим и манящим. Какой ужас, если счастливый миг застанет ее не в форме – не в тех чулках, не с той прической, не видевшей последнего фильма, неправильно ставящей ударение в слове «супрематизм», не покрытой карибским загаром!
В глубине души Антон чувствовал, что и он для нее – только временная зацепка, опора для ноги, прыжок из провала туристской конторы. И он пытался превратить себя в ожившую скалу, двигаться вместе с ней, послушно появляться удобным выступом там, куда протягивалась ее рука, крепким древесным корнем над головой, зацепкой для брошенной вверх веревки.
Хотя к идее справедливости жена-4 относилась как к личному врагу, она вовсе не презирала тех, кто оставался – кого она оставляла – позади. Она не сердилась на тех, кто отказывался рваться к успеху, потому что чаще всего это были слабые люди, не хотевшие мучить себя мечтой о невозможном. Облупившиеся двери в доме, разномастная мебель, дешевый автомобиль, одежда из супермаркета вызывали в ней только брезгливую жалость. И к тем, кто был пока впереди и выше, относилась без зависти, а с честным спортивным восхищением. Но против кого она кипела неподдельным негодованием, так это против отщепенцев, отрицавших шкалу. Против лицемеров, заявлявших, что вечное карабканье наверх для них вообще не существует. Что в жизни могут быть другие цели, другие интересы. Что человеческие привязанности не имеют верха-низа, что они важнее любой шкалы. О, этих еретиков она готова была сжечь на костре презрения, отправить в зону вечной отверженности. И Антон со страхом думал, что рано или поздно он выдаст себя. И трибунал высокогорной инквизиции вынесет ему безжалостный приговор. И он боялся этого грядущего аутодафе.
Но все же больше всего он страдал от быстротечности их дружб, от беспричинных разрывов с людьми. Когда ему надо было поднимать трубку и что-то врать, объяснять новым – и уже заглазно женой-4 зачеркнутым – друзьям, почему они не смогут прийти к ним на обед в следующую субботу – нет, и через субботу не смогут, а там им надо будет уехать на две недели, и, да-да, конечно, мы позвоним по возвращении – он весь покрывался мурашками отвращения к самому себе.
Новые друзья принимали свою отставку с тихим недоумением. Исчезали послушно. Лишь Марта Келлерс все-таки заставила его встретиться с ней днем в ресторане и объясниться начистоту. Преподавательница экономики с математической добросовестностью перечислила ему по пунктам свои впечатления о нем и о жене-4: а) бездушные светские карьеристы; б) эксплуататоры людской доверчивости; в) ничем не брезгующие втируши; г) эгоисты, никогда не слыхавшие о таких вещах, как такт, отзывчивость, уважение к чувствам других людей; д) опасные прелюбодеи дружбы, которых бы надо клеймить алой буквой по обеим щекам. Она-то все это предчувствовала в самом начале их знакомства и не удивилась. Но муж ее, Поль, слишком переживает их разрыв. Он твердит, что здесь какое-то недоразумение, что они, Келлерсы, наверное, чем-то очень, очень обидели Себежей – иначе их поведение необъяснимо. Только под его нажимом Марта решила пойти на этот тягостный ланч. Значит, может она передать своему мужу, что никаких обид нанесено не было? И никаких неблаговидных поступков за Келлерсами не водится? Их отбросили просто за дальнейшей ненадобностью – не так ли? Тогда вот ее доля – за овощной суп, плюс блинчики с творогом, плюс кофе и чаевые. Нет, пожимать руку ей что-то не хочется. Всех благ.
Много недель после этого Антон сочинял в уме оправдательные речи, обращенные к Марте Келлерс. Он хотел объяснить – доказать – ей – всему свету – себе, – что жене-4 нужно и можно прощать больше, чем обычному человеку. Как мы прощаем поэту, художнику – его высокомерие, измены, непостоянство. Ибо это у них не культ прекрасного себя, а просто культ прекрасного. И они не всегда умеют провести границу. Художник начинает немного скучать с человеком, который уже просмотрел все его картины, узнал все его обличья и выразил свое восхищение. Он раздраженно начинает искать других людей, других зрителей своему искусству. Как и изменчивая Абигайль, неугомонная жена-4.
Нет, неправда, будто ей нравится обворожить каждого встречного, а потом отбросить. Просто, как настоящий художник, она рвется к высшей требовательности. Наверное, очарованные ею теряют для нее интерес. Ей все время кажется, что где-то существуют люди еще более утонченного вкуса. И ей предстоит заворожить и их. Эти невидимые, предстоящие, ожидаемые зрители играют в ее жизни огромную роль. Да-да, Ожидаемый, еще ею не встреченный, ее не видавший – вот для кого она живет. Мечтая о нем, она способна не замечать живых вокруг себя, ранить их, унижать.
А сами Келлерсы? Разве не отбрасывают они десятки достойных людей за ограду своей жизни только потому, что им скучно с ними? Разве пригласили бы они к себе заурядного продавца страховок, мистера Себежа, если бы он мелькнул перед ними один, без очаровательной жены? А каково этим отброшенным сознавать, что вся их честность, доброта, трудолюбие, отзывчивость не откроют им двери в утонченный и нервный дом Келлерсов, а перед бездельной чаровницей эти двери распахнутся сами собой? Так чего же жаловаться теперь, чего кидать обвинительные сети вслед той, которая блеснула перед глазами и уплыла себе дальше на вечный неведомый зов?
