И навстречу ему новость-подарочек: Ринат, оказывается, нашел как с Москвой совладать. Ринат — он затейник. Буровую пригнал — какую на вездеходах монтируют, слабенькая, но для дела хватит — и принялся Москву колбасить. Нашел план города, подумал и работать начал: группу с буровой, прикрытую парой танков и «Шилкой», заведет до точки отмеченной, скважину — хоп, и баллонов пять «Лютика» закачает. Управятся минут за двадцать и назад, быстро и чисто. Если шмальнет кто — «Шилка» за секунды решето из дома сделает, откуда стреляли. Семнадцать скважин проделали, своих потерь всего семеро раненых, и то из настоящих один всего, остальные — тусклота бывшая. А как из нор-то полезли, мать честная! И какие страшные! У некоторых — не поверите — по семь пальцев на руках! Кривые, золотушные, горбатые — жуть, жуть! Но как вы велели, Андрей Петрович, — никого не рыспылять, всех собирать. Да сотни четыре поналезло, бабы с мелочью в основном, конечно, но и мужиков хватает. Чудики, право слово, — некоторые вовсе и слов не могут нормальных, лепечут тарабарщину.
Круз так и не научился по-настоящему радоваться и огорчаться. Научился думать то, что нормальным людям привычно думать в радости или горе, и выказывать соответственно — как получалось. Но когда уставал от хлопот или холода — равнодушие заполоняло и рассудок.
Слушая захлебывающегося Ринатова адъютанта, Круз решал некоторое время: отправить Рината на захолустную лесную станцию, командовать парой тусклых, или, напротив, расхвалить перед женсоветом. Затем пожал плечами и сказал, недослушав:
— Люди — это хорошо. Женсовет позаботится об их распределении. А Ринат пусть действует по усмотрению.
— Но, Андрей Петрович! Ведь надо же…
— Что-нибудь очень важное? — спросил Круз. — Если нет, извини — дела.
И пошел прочь. Сзади завопили:
— Андрей Петрович!
Круз не обернулся.
Похоронили гроб с костями у изножья Данова кургана. На похороны пришли немногие — Аделина с парой прислужниц, Крузова охрана да бывший лейтенант Саша, ссутулившийся, жалкий. О Дановом кургане уже пошла дурная слава: дескать, если баба ступит, кровь детородная пропадет. А у мужиков, которые из тусклых, все обвянет. Правда, настоящим, которые в зиме родились, не страшно, покойный колдун любил их, — но от этой колдовской любви хуже происходит. Знахарь в сны приходит, глазами их видит, чтобы проверить, как его город и дело живут. Оттого нет человеку покоя, и безумие.
Вправду, народ детей, напрочь забывших взрослое. Дан и об этом предупреждал: корни знания забудутся скоро, останется набор инструкций, рецептов, повторяемых без понятия. Магия чужой мудрости. А опустевшее место заполнят сами, по-детски, страшилками и чучелками. Очеловеченными волками, охочими до бабьей срамоты. Диколюдами, оленями о целебных рогах, тусклыми мороками, гиблыми урманами, где лежит зараза древнего, самого лютого счастья.
Это полбеды. Беда в том, что бывшие тусклые уже только на работе чернейшей, пахоте или разгрузках, и живут отдельно, и с бабами только своими. А все, кто хоть какой власти достиг, норовят рожениц за Воркуту отправить, чтоб чаду вакцина не понадобилась. Раса господ, ети их. И ведь сам хорош — даже после того, как Наталинка чуть не замерзла насмерть, рожать Аделину отправлял за Воркуту. Правда, никто не умер и вакцина не понадобилась, хотя из северных младенцев половина умирала. Самое любопытное, никто не удивился. Кивали: понимаем, мол. Это ж старая кость, из прежних. Кровь сильная. Знахарь хоть лунь лунем, а по десятку девок оприходовал. Да что ты, Марфуша, как же старикан такой? Старик-то старикан, а глянь на Андрея Петровича — у-у! Недаром девки липнут. Адька-то стережет, одних целок с ним отправляет. В силе хозяин: и руки, и детородие!
Что тут поделаешь? Если б только Дан захотел устроить по-другому… Он бы сумел. Он понимал, как люди устраиваются, уживаются друг с другом. А его друг Круз умеет лишь войной управлять, раздачей смерти. Добычей земли и крови. Каждому свое. Да и чего уже про устройство жизни думать? Земля цепляется за ноги, скрипит поутру в суставах. Времени осталось — доделать свое, немногое, самое важное.
Судьба смилостивилась и помогла: в начале августа станция Котласа поймала передачу из Минска. Знакомо гнусавящий голос взывал к «северным братьям», прося помощи и обещая выгоду. Выгоде Круз не поверил, но помощь обещал обдумать. Через две недели в Котлас на трех броневиках явилась делегация — дюжина угрюмых, бинтованных, грязных мужиков. Круз велел их помыть, накормить, а после пригласил на чай с сухариками. На чай явились всего пятеро, распаренных и осоловевших. Клевали носами, пока Круз обстоятельно расспрашивал про погоду, дорогу, урожаи и бабье плодородие.
Наконец, когда самый стойкий — лысоватый шатен в черепаховых очочках — тоже едва не врезался в стол и заерзал, извиняясь, Круз спросил невинно:
— А сколько танков потеряли?
— Восемь, и два на площади, — ответил шатен сонно — и побледнел.
Хорошо побледнел: сперва мочки, затем белая волна побежала по хрящам, скулам, шее, застопорившись у глаз. Далее шатен совершил глупейшее из возможного: вытянул шею, глядя испуганно, и промямлил:
— Вы откуда знаете?
— Моя работа — знать, — ответил Круз, улыбаясь. — А мины как, помогли?
— Нет, совсем нет — они же из периметра пошли… постойте, какие мины?
— Слушай меня внимательно, парень, — попросил Круз, уложив сухарик на блюдце. — Слушай, и, возможно, я вытяну вас из дерьма. Я хочу знать, когда у вас случилось, сколько осталось и где вы держитесь. Хочу знать, только ли изнутри у вас взорвалось или снаружи добавили. И ты мне сейчас все это подробно, детально, спокойно объяснишь. Эй, Люся! Завари ему по-нашему!
Шатен отхлебнул черного пойла, поперхнулся.
— Ничего, сейчас взбодришься. Цеди давай… еще, еще глоточек. Прекрасно. А теперь — я слушаю!
Все как и предполагалось: люди за поясами мин в конце концов заигрались в город солнца. Беды начались, когда вдруг исчезли окрестные племена.
— Конечно, их меньше становилось, понятно, вымирают, да и мы набегаем, но ведь еще оставались, — шатен искренне удивлялся, — а куда делись? И чудики, собачье племя, тоже делись. А потом исчезли и мальчишки-головорезы. Постоянно ведь шныряли, норовили навредить. Но исчезли напрочь. Раньше как жили — всегда начеку, всегда готовы отразить. А тут и надобность пропала. Тусклые начали роптать. Они и раньше, да справлялись с ними. Сейчас — не справились. Вы ж Григория Яковлевича знали? Так его девка кончила, секретарша его. Шприц с бензином в глаз воткнула. То ли он в казарму ее отправить хотел, мужикам на потеху, то ли еще что. Не разобрались, времени уже не было. На другой день и полыхнуло: офицеров побили, налоксон побрали и принялись косить направо и налево. Седьмой отдел на мины загнали, страшно смотреть было. Чуть все не улетело к чертям. Павловский спас — из стариков он один и остался. Мы центр потеряли и фабрику, сидим в трех кварталах. Они ж все погубят, они сами не могут прожить. У них уже свары, и фабрика стала. Павловский нас послал сюда. Говорил, вы один можете спасти. Говорил, — тут шатен замялся, — у вас лекарство уже есть, настоящее, от счастья помогает?
