то есть подготовился к встрече с судьбой.
– Сомневаюсь, что в доме кто-нибудь есть, – сухо заметил Сомс.
Сомсу не понравилось ни шляпометание, ни явное удовольствие посыльного от собственной ловкости. Холл ее светлости не терраса при пивном баре. И вообще, кто этот не в меру оживленный лысый джентльмен?
Увы, узнавание не было обоюдным. За долгие годы, что Эдвард провел в тропической преисподней, беспощадное солнце колоний иссушило его до состояния крекера; мало того – он был теперь лыс как коленка. Никогда еще Сомсу не доводилось видеть столь абсолютно голой головы (ну разве что у младенцев – лысенькими некоторые рождаются). Со свойственным большинству слуг необъяснимым чутьем Сомс знал, что ее светлость в последнее время стала очень ценить наличие волос, и рассудил, что джентльмену без оных нечего искать встречи с ее светлостью. Лысого, думал Сомс, не спасут ни гамаши, ни гвоздика в петлице. Этому джентльмену следовало явиться раньше (пока его не постигла столь прискорбная утрата): лет десять назад, пожалуй, а то и все пятнадцать. Он, Сомс, продемонстрирует милосердие, если «завернет» беднягу прежде, чем тот будет оскорблен в лучших чувствах. И Сомс начал теснить Эдварда к двери, попутно делая знаки посыльному, но тут гость вспомнил, что он повелитель, и распорядился самым категоричным тоном:
– Кто-нибудь мне не нужен. Я пришел к ее светлости. Ступай, найди и доложи.
Сомс, за годы отсутствия мистера Скеффингтона отвыкший от категоричности, отреагировал тем, что продолжил наступать и делать знаки.
Кровь закипела в жилах, и Эдвард ринулся через холл, распахивая все двери подряд и заглядывая в комнаты.
Сомс, не помня себя от потрясения: как смеет этот невежда касаться дверей ее светлости? – увещевал, семеня за Эдвардом:
– Сэр, сэр!..
Увещевания стали отчаяннее, когда незваный гость, не найдя ее светлости в комнатах первого этажа, посмел ступить на парадную лестницу.
Шокированный такой наглостью, однако не уверенный, следует ли вызвать полицию, Сомс решился на отчаянный жест – схватил вторженца за рукав, чем довел его кровь до опасной температуры. Что? Этот червь? Этот червь, по чистой случайности белый, а не черномазый, не разумеет, что его ничтожная жизнь в руках Эдварда, и дерзает прикасаться к своему владыке, посягает на его право подниматься по любой приглянувшейся ему лестнице?
– Пошел ко всем чертям! – загрохотал Эдвард и стряхнул Сомса со своего рукава, и тот, порой тосковавший по твердой хозяйской руке в этом доме, управляемом женщиной, сразу сделался кроток как ягненок и проблеял:
– Как об вас доложить, сэр, ежели сыщу ее светлость?
Голос его прерывался, но тон был, вне всяких сомнений, исполнен почтительности.
Тут настал черед Эдварду испытать потрясение – и оно было им прочувствовано заодно с обидой на черную неблагодарность Сомса: живо узнанный Эдвардом, дворецкий посмел не узнать его!
Эдвард, опешив, обернулся и уставился на Сомса.
– Это намек, что ты меня не узнаешь? Что впервые меня видишь, Сомс?
– О, сэр, я, право, не могу сказать… – залепетал тот, но в эту минуту посыльный, человек в доме новый, все еще правдивый и сердечный, решил избавить босса от ненужной беготни по этажам.
«Верно, – подумал посыльный, – старик Сомс просто запамятовал – так я ему напомню». И не без робости он вмешался, сказав, что оба они недавно видели, как ее светлость входила в секретарский кабинет. И прежде, чем Сомс попытался испепелить взглядом не в меру услужливого юношу, Эдвард был таков. С быстротой дротика ринулся он в нужном направлении и безошибочно распахнул нужную дверь.
* * *
Фанни действительно, оказалась в секретарском кабинете, но не одна, а с мисс Картрайт. День был сумрачный, кабинет – того сумрачнее; единственное освещенное пятно представляла собой ваза с его розами, которая помещалась на столе, вблизи лампы под зеленым абажуром, на равном расстоянии от обеих женщин. Тени, всюду тени, одни сплошные тени. «Разрази меня гром, – подумал Эдвард, переводя глаза с одной женщины на другую, – если я понимаю, кто из них кто». Одна – точно Фанни, но которая? Тут главное – не ошибиться. Если Эдвард подойдет не к той, поцелует не ту (по его плану, начать следовало с поцелуя – иными словами, с того, чем все кончилось двадцать лет назад), это будет фатальная ошибка.
Потому Эдвард и мялся на пороге, потому и молчал, а женщины вопросительно смотрели на него. Ни одна не выказывала ни малейших признаков узнавания, так что с этого боку помощи не жди, смекнул Эдвард. Фанни, оценив его костюм, сочла его шафером, который вломился к ней в дом по ошибке и тщетно разыскивает жениха. Мисс Картрайт поняла одно: этот человек точно не из ателье, куда она звонила по поручению леди Франсес, решившей сменить шторы в столовой.
И тут Эдварду пришла блестящая мысль.
– Фанни, пусенька моя! – воскликнул он, не делая, однако, ни шагу из притолочной тени и ни на дюйм не поворачивая головы ни к одной из женщин, но как бы вбирая взглядом все, что было перед ним.
Уже в следующий миг он понял, как умно поступил (почти сравнялся с царем Соломоном, ни больше ни меньше), ибо та женщина, что не являлась Фанни, взяла со стола бумаги и поспешила покинуть кабинет.
Чуть не спалился, подумал Эдвард, переводя дух. Ужасно было бы ринуться не к той, к какой надо. Та, какая надо, никогда бы этого не простила – не смогла бы простить. От одной только мысли сорочка к лопаткам прилипла. Ничего: пока все путем. Женщина у стола – наверняка Фанни: правда, какая-то жалкая, – но выводы делать рано, ведь лампа освещает только ее руки, остальное – в тени. Нет, она определенно скукожилась. С чего бы ей скукоживаться, недоумевал огорченный Эдвард. Сам-то он ведь не скукожился, а совсем наоборот. Ну да ладно. Главное – это Фанни, которую он скоро по праву назовет своей; стоит ли переживать из-за мелких внешних изменений? Хуже другое: Фанни, совсем как Сомс, похоже, не узнает его. Не беда: сейчас узнает, сказал себе Эдвард и шагнул к Фанни, решительно и уверенно, взял ее руку (она не сопротивлялась), приложился к ней со всем пылом, подобающим после долгой разлуки, и выдал фразу, которая, по его разумению, была показателем такта и здравого рассудка:
– Я узнал бы тебя где угодно.
Фанни лишилась дара речи. Голая гладкая голова, склоненная над ее рукой, – вот все, что она в этот миг видела. Кто этот лысый мужчина? – спрашивала себя Фанни, – но в голосе его, в развороте плеч, в самом касании пальцев, стиснувших
