был сосредоточен на том, чтобы остановить ее, что, казалось, от этого зависит вся моя жизнь. Я смачивал полотенце водой. Оно моментально розовело, теплело и не приносило облегчения. Я промывал его снова и снова. А кровь всё шла и шла. К этому времени я уже практически ничего не видел. Оба моих глаза, брови, скулы так оплыли гематомами, что я не в силах был открыть глаза. Левый, в который ткнули пальцем, не видел и не открывался вообще (еще долгое время я думал, что глаз для меня потерян). Правый можно было с усилием приоткрыть на секунду, но его тут же пронзала острая боль от света. Я был беспомощен, как слепой крот. Ощупывая свое лицо руками, я ужасался, какие страшные, неестественные формы оно приняло, я не верил, что оно принадлежит мне!
Кто-то из них обратил внимание на то, что у меня отекли глаза. Тогда Рыба взял мойку, вывел меня на свет к лампочке и полоснул лезвием под правым глазом, видимо полагая, что так он частично вернет мне зрение. Рассеклась кожа. Побежала кровь по щеке. Еще одна кровоточащая дыра на моем лице. Но ничего не изменилось, отек не сошел с глаза, а все мое лицо представляло собой кусок кровавого мяса!.. Но я до сих пор оставался в сознании. Есть вещи пострашнее простого избиения, и этого я допустить не мог. Может, поэтому я до сих пор держался.
Бить меня уже было некуда, потому что каждый удар по лицу сопровождался чавкающими звуками рваного мяса и брызгами крови. Я был готов умереть! Только было обидно до глубины души, что сдохну бездарно прямо в этой грязной камере от рук каких-то подонков!!!
Я не думал о жизни, о маме, о вероятном существовании бога или о собственном «геройстве», которого можно было избежать. Ни о чем таком высокопарном. Я думал о том, что мне пиздец! Прямо сейчас и здесь!.. Я думал о крае, на котором я уже стою, думал о смерти, которая уже дышала в затылок. Я жил этими минутами, секундами, каждая из которых приносила нестерпимую боль и унижение. (Думаю, что каждый, кто бывал в пресс-хатах и так или иначе испытывал подобные «ощущения», согласится со мной.)
Все плыло, как в тумане. В покое меня не оставляли. Издевательство продолжалось еще какое-то время. Но вдруг я услышал, как открылась кормушка. Это был Седых. Озверевший от крови Рыба начал, к моему удивлению, повышать голос на своего «работодателя», угрожать, что сейчас убьет меня, если тот не выполнит его требование (водку). И в доказательство своих намерений снова ударил. Моя голова запрокинулась от сильного удара, который я уже не мог видеть. Я потерял сознание на несколько секунд (казалось, что так).
Видимо, до Седого наконец дошло, что ситуацию он абсолютно не контролирует. Но, очевидно, расклад с трупом его не устраивал, и он принял решение вывести меня из камеры.
Через несколько минут резко открылась дверь, вошла дежурная смена: здоровые, грубые, громкие люди в форме. Раскидали всех по местам. Вывели сначала Рыбу, затем Матиюноса. Сказали собрать вещи. Моя сумка была уже раздербанена шакалами, пока меня избивали, поэтому я взял то, что было под рукой: полотенце, одеяло, щетку, зубную пасту (как будто я смог бы в ближайшую неделю чистить зубы), кружку, что-то еще, не помню. Вещи были мне уже безразличны.
Я был практически незрячим, в полубессознательном состоянии, с обезображенным лицом, равномерно покрытым гигантскими уродливыми гематомами. Помятый, порванный, испачканный кровью, я медленно и осторожно переступил порог этой адской камеры. Я покидал ее больше мертвым, чем живым.
Этой ночью во мне что-то сломалось, треснуло; не кости и хрящи – а вера в человеческую природу. Я понял, что люди – звери! Я понял, что не замешкаюсь ни на секунду, если мне представится возможность уничтожить таких зверей! Я понял, что все мои морально-нравственные сдерживатели под названием «воспитание», «терпимость», «понимание» – только вредят мне на моем пути. Все это неприменимо к животным, у которых я побывал. Они показали мне звериную жестокость в ее наивысшем бессмысленном проявлении. Они раскрыли мне глубину падения, до которой может низвести себя человек. Они познакомили меня с изнанкой жизни, где люди ломаются душой и телом и становятся несчастными. Их делают несчастными такие же люди, только они уроды. Сегодня передо мной приспустили занавес ада, и сквозь эту щель я увидел, что чувствовал и что испытывал человек на ночных допросах в подвалах Лубянки под сапогом следователя, как умирал пленник на жестоких просторах ГУЛАГа, какое безразличие к жизни испытывал узник Освенцима, Бухенвальда или любого другого лагеря смерти. Нет никакой разницы. Горе и беды бывают разными, но отрицательные эмоции, которые испытывает человек, одинаковы. За две тысячи лет человек эмоционально не эволюционировал. Поэтому я могу с уверенностью сказать, что испытывал то же самое, что и человек при пытках в Средневековье, или во времена правления Анны Иоанновны, или во время сталинского террора. Где-то больше, где-то меньше, но боль всегда одинакова – пытают, бьют, убивают… Кому какая разница! Я лишь маленькое звено, ничтожная крупинка в огромном, нескончаемом потоке вселенской боли, которая никогда не кончится. Терпи либо сдохни! Все просто… Но я выдержал. Я выжил. Пускай у меня отобрали здоровье, пускай я перенес жестокое унижение и боль, но я выдержал, никого не оговорил, ничего не подписал, никого не подставил. Не потерял собственного достоинства, но главное – сохранил веру в себя. Это была еще одна моя «победа» – личная, персональная.
Арест, пытки в УБОПе и СИЗО, пресс-хаты, Тулун – все это беспрерывное давление следствия, которое не проходит бесследно, которое убивает. По сути, это история не про меня, это лишь один из многих эпизодов противостояния человека системе, попытки остаться самим собой при чудовищном давлении обстоятельств. Кому-то удается прорваться, большинству – нет. Но каждый извлекает из этого свой опыт.
Когда меня выводили из камеры, я не был способен анализировать, что я извлек из этого «опыта». Я функционировал на примитивных инстинктах, чувствуя облегчение от «спасения», потому что еще минуту назад был уверен, что меня убьют. В таких обстоятельствах начинаешь верить в добрые силы, что помогли тебе. А может, просто мама молилась за меня. Мне казалось, что без внутреннего сопротивления я был бы давно уже сломлен… Могу ли я назвать себя сильным? Навряд ли. Когда я вспоминаю, как меня избивали и я не мог ничего сделать, то «силой» это точно не назовешь, скорее слабостью, позорной слабостью. Но в
