популярностью. Венецианский мэр – коммунист Массимо Каччари – вообще относился к Бродскому с пренебрежением. Однако все мгновенно изменилось, как только он получил Нобелевскую премию.
* * *
Венецианские темы занимают немалое место в творчестве Бродского. Достаточно прочитать такие стихотворные произведения поэта, как «Лагуна», «Венецианские строфы» и «Посвящается Джироламо Марчелло»…
Знаменитое эссе Бродского «Набережная Неисцелимых» («Fondamenta degli incurabili») также посвящено Венеции. Эссе было написано по-английски в 1989 году, и многие считают его лучшей прозаической вещью поэта. Оно написано короткими отрывками, и в каждом отрывке описывается одна картинка или одно чувство, а в целом эссе – это своеобразная мозаика впечатлений Бродского от Венеции.
В стихотворении «Лагуна» (1973) И.А. Бродский дает несколько весьма метких описаний Венеции. Вот одно из них:
Венецийских церквей, как сервизов чайных,
слышен звон в коробке из-под случайных жизней…
А вот небольшая цитата из замечательного эссе «Набережная Неисцелимых»:
«Зимой в этом городе, особенно по воскресеньям, просыпаешься под звон бесчисленных колоколов, точно за кисеей позвякивает на серебряном подносе гигантский чайный сервиз в жемчужном небе».
Стихотворение «Лагуна» стало первым стихотворением Бродского не о России или Америке. Оно о Венеции, о городе, который поэт вписал в свою биографию. А город – в себя. В этом стихотворении Венеция – это удивительный, ни на что не похожий город. Поэт называет Венецию «сырой страной», «тонущим городом», где «гондолу бьет о гнилые сваи», где «Рождество без снега, шаров и ели», где «Адриатика ночью восточным ветром канал наполняет, как ванну, с верхом»…
Шпили, колонны, резьба, лепнина
арок, мостов и дворцов; взгляни на —
верх: увидишь улыбку льва
на охваченной ветром, как платьем, башне,
несокрушимой, как злак вне пашни,
с поясом времени вместо рва.
Львы для Бродского стали знаком всего, что связано с Венецией. Он пишет:
«В этом городе львы на каждом шагу, и с годами я невольно включился в почитание этого тотема, даже поместив одного из них на обложку моей книги: то есть на то, что в моей специальности точнее всего соответствует фасаду».
И конечно же, знаменитые венецианские дворцы (палаццо) – их Бродский называет «шеренгой спящих циклопов, возлежавших в черной воде». В своем эссе о Венеции он пишет:
«По обе стороны, по колено в черной как смоль воде, стояли огромные резные сундуки темных палаццо, полные непостижимых сокровищ – скорее всего, золота, судя по желтому электрическому сиянию слабого накала, пробивавшемуся сквозь щели в ставнях. Общее впечатление было мифологическим, точнее – циклопическим».
А вот несколько ярких фрагментов из «Венецианских строф – 1», написанных Бродским в 1982 году. Здесь Венеция – это «мокрая коновязь пристани», где «скрипичные грифы гондол покачиваются, издавая вразнобой тишину». «Площадь пустынна, набережные безлюдны. Больше лиц на стенах кафе, чем в самом кафе». В Венеции Бродского «ночью делать нечего», и «под фонарем ваша тень, как дрогнувший карбонарий, отшатывается от вас». Здесь «ночью мы разговариваем с собственным эхом; оно обдает теплом». Здесь «дворцы стоят, как сдвинутые пюпитры, плохо освещены», здесь «вода аплодирует, и набережная – как иней».
«Венецианские строфы – 2» также были написаны в 1982 году. И здесь Венеция предстает городом, где «сырость вползает в спальню, сводя лопатки». «Город выглядит как толчея фарфора и битого хрусталя». Здесь «ушную раковину заполняет дребезг колоколов», здесь «бредут к водопою глотнуть речную рябь стада куполов», здесь «шлюпки, моторные лодки, баркасы, барки, как непарная обувь с ноги Творца».
Концовка этого стихотворения потрясает:
Стынет кофе. Плещет лагуна, сотней
мелких бликов тусклый зрачок казня
за стремленье запомнить пейзаж, способный
обойтись без меня.
Восприятие Венеции как красочного карнавала, как чего-то веселого и яркого чуждо Бродскому. Он любил приезжать сюда зимой. Зимой в Венеции мало туристов, все черно-серое, и здесь можно побыть одному, самому по себе. Именно поэтому для Бродского Венеция – это город, где нет времени, это вечность, которая вполне может обойтись без любого отдельно взятого человека.
В стихотворении «Посвящается Джироламо Марчелло» (1988) также есть несколько строк о Венеции:
Набережная выглядела бесконечной
и безлюдной. Зимний, потусторонний
свет превращал дворцы в фарфоровую посуду
и население – в тех, кто к ней
не решается прикоснуться.
В эссе «Набережная Неисцелимых» Бродский пишет:
«Глаз в этом городе обретает самостоятельность, присущую слезе. С единственной разницей, что он не отделяется от тела, а полностью его себе подчиняет. Немного времени – три-четыре дня, – и тело уже считает себя только транспортным средством глаза, некоей субмариной для его то распахнутого, то сощуренного перископа…
Причина, конечно, в местной топографии, в улицах, узких, вьющихся, какугорь, приводящих тебя к камбале площади с собором посередине, который оброс ракушками святых и чьи купола сродни медузам. Куда бы ты, уходя здесь из дому, ни направился, ты заблудишься в этих длинных витках улиц и переулков, манящих узнать их насквозь, пройти до неуловимого конца, обыкновенно приводящего к воде…
На карте город похож на двух жареных рыб на одной тарелке или, может быть, на две почти сцепленные клешни омара… У него нет севера, юга, востока, запада; единственное его направление – вбок. Он окружает тебя, как мерзлые водоросли, и чем больше ты рыщешь и мечешься в поисках ориентиров, тем безнадежнее их теряешь. И желтые стрелки на перекрестках мало помогают, ибо они тоже изогнуты. В сущности, они играют роль не проводника, а водяного».
Венеция для Бродского никогда не замыкалась в ее географической и исторической реальности. Она являет для него воплощение вечности, красоты и грусти. Это те измерения, которые, как представлялось поэту, единственно подходят к Венеции и помогают понять природу этого удивительного города на воде.
Бродский любил смотреть на воду, она зачаровывала его. Для него вода всегда была эквивалентом времени («поставленное стоймя кружево венецианских фасадов есть лучшая линия, которую где-либо на земной тверди оставило время – оно же – вода»), она «снабжает красоту ее двойником».
Бродский поясняет:
«Я всегда был приверженцем мнения, что Бог или по крайней мере Его дух есть время. Может быть, это идея моего собственного производства, но теперь уже не вспомнить. В любом случае я всегда считал, что раз Дух Божий носился над водою, вода должна была его отражать. Отсюда моя слабость к воде, к ее складкам, морщинам, ряби и
