пять».
В лагерях и тюрьмах Волков провел 28 лет…
Битов выходил во двор и закуривал. Недоумевал: «Провести треть жизни в заключении (О. В. Волков умер в 1996 году в возрасте 96 лет) и не сойти с ума, остаться при этом человеком, как такое возможно?»
Из книги Олега Волкова «Погружение во тьму» («Такая робинзонада нашего века», А. Г. Битов): «Общая камера не меньше одиночного заключения приучает уходить в себя, в свой воображаемый, мир… Туда погружаешься так глубоко, что начинаешь жить вымышленной жизнью. Отключившись от окружающего, рассудком и, сердцем переживаешь приключения, уже не подвластные твоей воле. Это, род сновидений, но без их нелепостей и провалов и, как они, бесплодных.
И все же это – чудесное свойство. Для заключенного – дар Провидения. Воображай себе невозбранно – солнечный мирный край, ласковое море, музыку, стол, за которым дорогие для тебя лица, или трибуну, откуда кто-то – может быть, ты – неопровержимо доказывает гибельность злых путей… Можно пережить целый роман… Быв потревоженным и возвращенным к действительности, я спешил вернуться к порванной цепочке грез. И вновь оживали знакомые лица, прерванные отлучкой разговоры, общения, милые сцены… И когда позади уже накопилось много тюрем, пересылок, лагерных землянок и бараков, я умел покидать их в любое время – среди камерного неспокойства, на тюремном дворе, у костра на лесосеке. Я переставал видеть то, что было перед глазами, слышать шум и уходил в свои вольные пределы. Нередко сочинял длинные обращения к человечеству – мне казалось, с каждым годом я могу сказать нечто все более серьезное и нужное, почерпнутое из познанной изнанки жизни. Я бился над рифмами, низал строки статей.
Со временем все меньше заглядывал в будущее, а обращался к воспоминаниям. Прокручивал ленту назад… задерживаясь на отдельных вехах».
Ведь это тоже своего рода путешествие, бесконечное странствие, участником которого мог стать каждый, наделенный даром воображения.
Битов докуривал и возвращался в общежитие, с удивлением замечая, что эти слова его крестного относятся и к нему.
И уже в конце посиделок провозглашал ставший и по сей день хорошо известный на Острове тост: «За Соловки, чтобы они стояли, но на них не сидели!»
Расходились далеко за полночь.
В кромешной темноте монастырского двора можно было лишь с трудом разглядеть могилу Авраамия Палицына, проведшего на Соловках в заточении 17 лет и умершего здесь в 1626 году. На гранитный гроб опального старца падал отсвет от лампы-дежурки, горевшей над дверью бывшего больничного корпуса при Филипповской церкви.
На следующее утро Битов посетил экскурсию по Соловецкому кремлю. Сделать это пришлось из вежливости – тем летом в музее работала его дочь Аня. Информация об архитектурных стилях, царях и настоятелях обители лилась ровно, доносилась откуда-то издалека, словно бы из глубин каменных мешков, дворов-колодцев, пустых световых барабанов и замурованных крепостных башен. Но на словах – «Великою яростию вскипели (стрельцы), смерти и казни различные уготовили: этих повесить завещали, одних за шею, других острым железом меж ребер резали и на крючья вешали, каждого на своем крюке. Блаженные же страдальцы с радостию шею свою в петлю вдевали, иные же были за ноги повешены, иные же с радостью ребра свои на прорезание подставляли», – Битов вздрогнул. Словно бы очнулся, услышав страшный гул, который ему уже доводилось различать на Анзерской Голгофе и при восхождении на Гехард, словно бы снова он поднимался по мокрой глинистой дороге куда-то вверх, повторяя про себя строки, рождавшиеся здесь и сейчас сами собой:
Протоптал дорогу к Богу,
Видно, трудную дорогу,
почти к самому порогу –
долгий путь.
Что-то – до конца маршрута.
здесь ступени слишком круты,
очертания их смутны –
лег передохнуть.
Отдышался – вдоль ступеней
в ряд стоят родные тени,
пустоваты, не при теле –
и туннель насквозь…
Видно, впрям, дорога к Богу –
слишком длинная дорога,
слишком дорого и много…
Господи, прости!
Значит, время свое справил,
значит, я уже отчалил,
значит, я уже причалил…
Боже, пропусти!
Бог сказал: твои печали…
и сказал: все так кончали…
и сказал: все так вначале…
проходи.
Битов делал неуверенные шаги вперед, но оставался при этом на земле, в плоской, болотистой местности, посреди озер и проток, в местности, которая на самом деле была островом, не имеющим ни пределов, ни географических ориентиров, невещественным образом заключенной между небом и землей.
Топтался на месте.
И это уже потом выяснилось, что экскурсовод цитировал сочинение настоятеля Выговской пустыни Семена Дионисьевича Денисова «История об отцах и страдальцах Соловецких иже за благочестие и святые церковные законы и предания в настоящие времена великодушно пострадаша» (1676–1678 гг.).
Экскурсия закончилась уже за пределами Кремля на причале у так называемого «гастронома», бывшей гостиницы для паломников, куда при СЛОНе с материка приходил лагерный пароход «Глеб Бокий» с новой партией заключенных.
Из воспоминаний актера, узника Соловецкого лагеря особого назначения и Соловецкой тюрьмы особого назначения Вацлава Дворжецкого: «Загнали на пароход “Глеб Бокий”, в трюм, прямо на днище, шпангоуты торчат, вода по щиколотку… Стояли сутки, пока загружали пароход. Пить, жрать охота, на оправку не выводят. Закрыли трюм – пошел, поплыли! Еще только через сутки накормили, дали воды. На палубу не пускают. Параши не поставили… это было путешествие! В этом же трюме груз: трубы, доски, ящики, бумажные мешки с цементом, железные бочки с соляркой и керосином – и люди! Триста человек! День и ночь страшная качка! То килевая, то бортовая… Сколько времени длился этот ад – сообразить трудно».
Битов вышел к воде, оглядел бухту, именовавшуюся по иронии судьбы Бухтой Благополучия.
Со стороны Западной Соловецкой Салмы на Остров надвигался туман.
Призрачное путешествие.
Мираж не только сюжета, но и всей жизни в Империи, что может быть прервана в любую минуту: или во время подавления бунта соловецких староверов, или во время армянских погромов 1915 года, или, наконец, в лагерном штрафном изоляторе на Секирной горе, что расположена в 12 километрах на север от Спасо-Преображенского Соловецкого монастыря. Да мало ли еще где и кем может быть остановлена, потому как отдельно взятая жизнь есть ничтожная часть общего замысла (некоторые его именуют Божественным), кадр, который сам по себе, являясь частью этого глобального плана, ничего не значит, он почти неразличим, он одновременно бессмысленен и важен, беспомощен и крепок.
Спустя годы Битов напишет: «Цена сохранения империи была кровавой… Представляете, сколько крови? Что дало это…
