человеком, а лишь противоположностью того и другого. Боюсь, его мнение обо мне пустило слишком глубокие корни, чтобы он его когда-нибудь изменил, тем более что, как ты сам утверждаешь, он не станет утруждать себя для того, чтобы пересмотреть или изменить некоторые вещи.
Когда я вижу, как местные художники, с которыми я знаком, мучаются с акварелями и картинами, не видя выхода, то порой думаю: «Дружище, проблема – в твоем рисунке». Я ни секунды не сожалел, что не продолжил сразу работы над акварелями и картинами. Уверен, я все нагоню, если продолжу трудиться, и моя рука больше не дрогнет при рисовании и построении перспективы. Но когда я вижу, как молодые художники строят композицию и рисуют по памяти – потом как попало, также по памяти, наносят всевозможные мазки, – затем отходят от картины и принимают очень задумчивый и хмурый вид, пытаясь понять, на что же это, черт возьми, похоже, и в итоге, как всегда по памяти, создают из этого тот или иной сюжет, мне становится от этого тошно и муторно, и я нахожу это чрезвычайно скучным и тяжеловесным.
The whole thing makes me sick![122]
И все эти господа постоянно спрашивают меня, не без некоей снисходительности: «Начали ли вы уже писать маслом?»
Порой случается, что и я на досуге развлекаюсь, так сказать, карябаю что-то на клочке бумаги, но я придаю этому не больше значения, чем какой-нибудь тряпке или капустному листу.
Надеюсь, ты понимаешь, что, если я до сих пор занимаюсь исключительно рисованием, для этого есть две причины: во-первых, я во что бы то ни стало хочу набить себе руку; во-вторых, создание картин и акварелей требует немалых расходов, которые поначалу невозможно окупить, – и эти расходы удвоятся и удесятерятся, если работать, опираясь на недостаточно выверенный рисунок.
И если бы я влез в долги и окружил себя полотнами и листами всякой мазни, не будучи уверенным в своей рисовальной технике, вскоре моя мастерская превратилась бы в такое же подобие ада, как одна виденная мной мастерская, напоминавшая именно это.
Сейчас я с удовольствием прихожу в свою мастерскую и с воодушевлением там работаю.
Впрочем, не думаю, что ты можешь заподозрить меня в нежелании трудиться.
Но мне кажется, что местные художники рассуждают вот как. Они говорят: «Вы должны делать то-то и то-то». Если ты этого не делаешь, или делаешь это, но не сразу или не так, как они хотят, или возражаешь им, сразу следует вопрос: «Вы что, знаете лучше меня?» Таким образом, за каких-нибудь пять минут между вами возникает конфликт, и ни одна из сторон не может ни уступить, ни пойти навстречу. При этом наименее скверный исход таков: у одного из участников хватает хладнокровия, чтобы промолчать и при первом удобном случае поспешно удалиться. Так и хочется сказать: «Черт возьми, художники – та же семья. То есть злосчастный союз людей с противоположными интересами, каждый из которых расходится во мнениях с остальными, и если вдруг двое или больше объединяются, когда их мысли совпали, то лишь ради того, чтобы насолить третьему». Это определение слова «семья», дорогой брат, однако надеюсь, что оно не всегда справедливо, особенно когда речь идет о художниках или о нашем семействе. Я от всего сердца желаю, чтобы в нашей семье продолжал царить мир. Жму руку.
Твой Винсент
[Текст отсутствует]
не бояться […] их беспокоить, если они не хотят меня видеть.
Даже когда они меня недавно спросили, не навещу ли я их как-нибудь, я отказался: пусть поймут, что я никоим образом не хочу доставлять им беспокойства. Я лишь желаю, чтобы они, в свою очередь, тоже не лезли в мои дела. Я высоко ценю хорошее расположение ко мне наших домашних, при этом Принсенхаге значит для меня гораздо меньше. Было бы замечательно, если бы ты не стал говорить кое о чем, однако если все же это будут обсуждать и тебе не удастся избежать этого разговора – ну и пусть, какое мне дело?
Как я уже сказал, больше всего на свете я желаю сохранить мир, этот мир – первоочередное условие для моей успешной работы. Поэтому благодарю тебя за все, что ты способен сделать в попытке обнадежить и успокоить наших домашних. Надеюсь, ты хорошо проведешь там время и надышишься брабантским воздухом. Я часто вспоминаю Хейке и в последние дни вновь начал работать над наброском на эту тему: хижины с крышами, покрытыми мхом, в окружении буков.
[Текст отсутствует]
должен взять. Приблизительно тот же эффект, что и в «Подрезанной иве», но в акварели черный тон приглушен.
В этом рисунке черный темнее всего в тех местах, где в акварели краски ярче всего: темно-зеленый, коричневый, серый. А теперь прощай, и поверь, порой мне ужасно смешно, что люди подозревают меня (того, кто, в общем-то, просто дружит с природой, анализом, трудом – и в особенности с людьми) во всевозможных злодеяниях и нелепостях, которых у меня и в мыслях нет. Ладно, до свидания, жму руку.
Твой Винсент
258 (227). Тео Ван Гогу. Гаага, воскресенье, 20 августа 1882
Воскресенье, днем
Дорогой Тео,
только что я получил хорошее письмо из дому, которое по-настоящему меня порадовало, из него стало ясно, что твой визит и твои рассказы обо мне и моей работе произвели на них правильное впечатление и успокоили их.
Полагаю, это не повлечет иных последствий, кроме положительных, и я особенно благодарен тебе за то, как именно ты обо мне говорил. Хотя, по-моему, порой твоя похвала была более щедрой, чем я пока заслуживаю. Кажется, дома все очень довольны своим новым окружением и до сих пор переполнены впечатлениями от твоего визита.
Как, впрочем, и я сам, потому что после твоих слов, сказанных мне, я начал думать о тебе еще чаще, чем прежде, и с неменьшей теплотой. Я частенько вспоминаю о тебе в особенности из-за того, что ты поведал мне о своем здоровье.
У меня все в порядке: чувствую себя хорошо, ничего не приходится откладывать на потом, и я продолжаю работать. Но все же, как ты понимаешь, болезнь не прошла бесследно: временами, обычно по вечерам, когда я устал, я плохо себя чувствую, но, к счастью, не настолько, чтобы из-за этого отложить работу.
На этой неделе я написал несколько довольно крупных этюдов в роще, которые старался проработать более тщательно и детально, чем предыдущие. Самый, на мой взгляд, удачный изображает просто перекопанный участок земли: белый, черный и коричневый песок после ливня. Разбросанные там и сям земляные комочки притягивают свет и выглядят выразительнее. Пока я сидел и рисовал этот кусок грунта, началась гроза с проливным дождем, которая продлилась целый час. Однако я был так увлечен, что остался на своем посту, постаравшись как можно лучше укрыться под большим деревом. Когда гроза наконец стихла и вороны вновь начали летать, я не пожалел, что переждал дождь, потому что почва в лесу приобрела великолепный глубокий тон.
Так как перед грозой я начал рисовать низкий горизонт, стоя на коленях, то мне пришлось опять встать на колени в грязь и продолжить работу; именно из-за подобных приключений, которые случаются довольно часто и принимают различные формы, я считаю нелишним носить простую рабочую одежду, которую не так легко испортить.
В итоге на этот раз я вернулся в мастерскую с клочком земли, хотя Мауве, когда мы с ним однажды обсуждали его собственный этюд, справедливо утверждал, что нарисовать комки земли и сделать их объемными – очень сложная работа.
На другом этюде, нарисованном в роще, изображены большие зеленые стволы бука, земля, покрытая сухими листьями, и фигурка девушки в белом.
Самым сложным было сохранить прозрачность и передать пространство между стволами, стоящими на различном расстоянии друг от друга, а также определить их место и относительную толщину, меняющуюся в зависимости от перспективы. Иными словами, заставить всех почувствовать, что там можно дышать, гулять и что там пахнет лесом.
Я с большим удовольствием работал над этими двумя этюдами. Как и над тем сюжетом, который наблюдал в Схевенингене.
Большое пространство в дюнах утром после дождя: трава, можно сказать, ярко-зеленая, на ней – черные сети, разложенные огромными кругами, из-за чего на земле возникли глубокие красновато-черные, зеленые, серые тона. На этой мрачной земле сидели, стояли или бродили, словно диковинные темные призраки, женщины в белых чепцах и мужчины: все они
