такой же полотняной запыленной сорочке, с крестиком на загорелой сморщенной шее, напоминая задумавшегося древнего пророка.
— Погибла Украина, — тихо сорвалось с его дрожащих, до черноты запекшихся губ. — Погибла…
Надежда невольно поднялась. Еще в школе она заучивала параграфы Конституции, много слышала, читала, а потом и сама рассказывала о дружбе советских народов, о нерушимом союзе, объединявшем их, но никогда над этим особо не задумывалась. Для нее все это было обычным, закономерным, и каких-то иных взаимоотношений между народами она не представляла. Поэтому, когда возникла необходимость эвакуации на Урал, в Туркмению, в Башкирию, в Казахстан, ей и в голову не приходило, что едут куда-то в «чужую хату». И вдруг — «погибла Украина». Слова столетнего лоцмана взволновали Надежду. На какое-то мгновение перед ней встала вся история когда-то одинокой Украины, на которую со всех концов нападали хищные полчища, грабя, разоряя, угнетая народ, и Надежда впервые с ужасом подумала: «А что было бы с Украиной, если бы она и доныне оставалась одинокой?..»
Наверное, эту же мысль Гонтарь хотел пробудить у седого лоцмана, когда осторожно и тактично, чтобы еще больше не взволновать его строптивую, крутую натуру, начал успокаивать Вовнигу.
Но Вовнига и слушать не стал. Молча повернулся к выходу и, постукивая клюкой, побрел со двора.
Гонтарь попробовал было остановить его, уговорить переночевать, однако Вовнига как будто ничего не слышал. Накричал на своих девчат — теперь и погонщиками волов были только девчата, — надел ярма на круторогих и, не простившись, поехал.
Надежда с Гонтарем еще долго стояли на дороге, прислушиваясь, как громыхали по мостовой мажары и как долетали из темноты полные горечи и в то же время сердитые возгласы Вовниги:
— Гей! Гей! Цобе!..
XI
В эту ночь берега молчали. Утихомирился и Днепр, утомленный беспрерывными боями. Затих, успокоился и, укрывшись полой ночной темноты, беззвучно дремал. Никакого движения не было на нем, ни единой вспышки. Только звездная россыпь золотилась в глубине да время от времени то тут, то там всплывали на его поверхность коряги, которые издалека, от самых порогов, тянуло сюда течением.
Еще в то время когда поднимали Днепр, плавни повырубили и коряги эти затопили. Десять лет они дремали спокойно на тихом дне под толщей воды. Но после взрыва в плотине, когда вода спала, а река у порогов разбушевалась, покой коряг был нарушен: их подмывало, срывало с места и несло течением к самому морю. Вот и плыли они днем и ночью, причудливо шевеля своими уже совсем почерневшими корнями, как чудовищные спруты.
Сначала появление этих коряг, особенно ночами, вызывало целый переполох. И на нашем берегу, и в стане противника за ними вели наблюдение, их обстреливали. Но вскоре привыкли к ним, и теперь они уже ни у кого не вызывали тревоги. Все относились к ним совершенно равнодушно. Но именно эти черные омертвелые коряги сейчас, как никогда, привлекали внимание Надежды.
Такое же чувство, казалось, вызывали они и у Гонтаря, который сегодня тоже находился на берегу и так же, как и она, притаился за бруствером, не сводя глаз с притихшей реки.
Отсутствие воды на заводе чем дальше, тем больше беспокоило людей. Уже двенадцатый день не удавалось пустить насосную. То разбивало моторы — обстрел не миновал и насосную, то развернуло фасад, то никак не могли управиться с плавучим насосом. А теперь и моторы починили, построили наконец и насос, но установить его под огнем, да еще на открытой воде, не могли. Как нарочно, вблизи станции не торчало из воды ни единого камня, ни единого кустика, чтобы хоть как-то замаскировать плотик с насосом. И сюда каждую ночь пробирались Морозов, Жадан, главный инженер, думали, передумывали, принимали множество решений, но осуществить их не удавалось.
Ничего конкретного не мог предложить и Гонтарь. Он лишь приостановил на станции шум, чтобы не привлекать внимание противника, отвел Надежду в траншею и посоветовал проследить за поведением вражеских точек, обстреливавших насосную.
Но сегодня и следить было не за чем. С самого вечера все притихло и молчало. Лишь коряги — эти вестники оживших порогов — все плыли и плыли, то поднимаясь, то погружаясь, и время от времени переворачивались, как живые, волнуя душу Надежды.
Конечно, Надежда, возможно, и сегодня отнеслась бы к ним равнодушно, как относилась и вчера и позавчера, если бы не было рядом Гонтаря. Что-то напоминали они ей из жизни этого человека, который первым пришел сюда, на строительство, через грозные пороги, а сейчас, словно в оцепенении, вглядывался в очертания могучих, родных ему сооружений на противоположном, теперь уже чужом берегу.
Сейчас, когда она стояла рядом с ним, мысли ее занимало совсем другое из его жизни. Перед нею снова ожила, картина, которую она недавно видела в хате у Вовниги, где Гонтарь на плотах мчится в водоворот порогов.
— Надийка, — неожиданно обратился к ней Гонтарь, — вы не знаете, все ли население успело эвакуироваться с того берега?
— Кажется, не все, — ответила Надежда.
— А не знаете, больницы успели вывезти?
Надежда догадалась, что именно волнует Гонтаря. В правобережной больнице работала Мария. Сколько лет прошло со времени их разлуки, сколько горячих событий горами встало между ними; уже давно и он женился на другой, и Мария — жена другого, но сила первой любви так и осталась неугасшей.
Надежда не сразу ответила ему. У нее перехватило дыхание. Да и что ответить? Она ничего не знала о врачах.
Гонтарь, очевидно, хотел еще что-то спросить у Надежды, но ему помешали. Внезапно перед ними выросла фигура Цыганчука.
— Товарищ начальник! Товарищ начальник! — возбужденно вытянулся он перед Надеждой с винтовкой и сразу растерялся, не зная, к кому же теперь обращаться: к ней или к тому, другому? Но быстро вышел из положения: — Товарищи начальники! Химера плывет!
— Тихо! — дернула его Надежда. — Какая химера?
— Иже-богу, химера! Вон там, видите?
Не сразу во тьме разглядели они то, что уже давно заметил острый глаз Цыганчука. Но вот и они увидели на воде что-то и впрямь необычное и причудливое. С того берега плыла коряга. Она плыла несколько наискось, совсем не так, как остальные, и, пересекая течение, все ближе и ближе подбиралась к станции.
— Лазутчик! — определил Гонтарь.
Рома поспешно вскинул винтовку.
— Позвольте, товарищ начальник! Я ему прямо в око! Вот иже-богу!
— Ни в коем случае! — предостерег его Гонтарь. — И всех предупредите, чтобы не вспугнули. Живьем надо взять.
Вскоре за спрутоподобной корягой уже стали видны движения чьих-то рук, а еще через несколько минут на мели выросла фигура, одетая в крестьянскую одежду. Человека не
