Ознакомительная версия. Доступно 21 страниц из 104
родня на отпевании не разорилась. А вот, кстати, в витрине похоронной конторы через дорогу памятничек такой симпатичненький стоит — надо будет после пасхи заглянуть, когда скидки начнутся.
Любимая отвергнет? Ничего, впереди целых три недели отдыха от школьных занятий, а баров и клубов в округе хоть завались, и все по пятницам забиты шумными компаниями девчонок разных возрастов, постоянно что-то празднующих с большим количеством бутылочек на столах и малым количеством ткани на телах. Что-нибудь придумаем.
Может и правы они, может, и есть сермяга в таком подходе, может, и не стоит разыгрывать трагедию, только что-то внутри протестует против протестантской этой морали. Хотя о скоротечности бытия я в последние недели тоже, в общем, думаю без былого содрогания. То ли годы жизни в Англии сказываются, то ли просто годы.
Портрет рокера
Угол атаки
Рабочий день на центральном столичном почтамте подходил к концу, и разбитная деваха за прозрачной перегородкой была, кажется, не прочь пококетничать, намекая на что-то увлекательное своим вологодским говором, но Яков почему-то — возможно, просто от неожиданности — на неё не среагировал, и она, быстро сникнув и снова превратившись в безликую почтовую служащую, протянула ему бумажку для подписи, а потом конверт, цветом и размером похожий на бандероли с кассетами, которые когда-то приходили с далёкого потомакского берега на далёкий берег тихоокеанский, на радиостанцию Дениса Брызгалина.
Здесь, в Москве, столь габаритное почтовое отправление Яков получал впервые, и по дороге до Печатников любопытство чуть не загрызло его насмерть. Но — устоял: он был сейчас значительно сильнее духом, чем ещё неделю назад, когда решил, что скоро надо будет задуматься, не пора ли начинать готовиться к отказу от курения.
Жёсткий, бескомпромиссный метод деда Исаака и навсегда запомнившаяся затяжка «казбеком» вряд ли могли претендовать на диплом Книги рекордов Гиннеса в номинации «Наиболее гуманный способ воспитания в подрастающем поколении чувства глубокого отвращения к табачным изделиям», но усомниться в их действенности не посмел бы и завзятый скептик. Вкусивший в младенчестве папиросины на задымленной дедовской кухне, Яков и через годы легко, не испытывая ни сомнения, ни сожаления, отклонял щедрые предложения одноклассников и сокурсников.
Закурил только в армии, да и то лишь на втором году, когда постоянная занятость новобранца сменилась сытым бездельем старослужащего и когда выяснилось, что никотин убивает не только лошадей, но и время, то есть на сокращение срока службы работает почти так же безотказно, как безмятежный солдатский сон.
Яков порой сам удивлялся цельности своей натуры. Вот не хотел начинать курить — и не начинал, хотя все вокруг смолили, как котельные. А уж как начал — так и курит, и курит, и бросать ни разу не пытался, не то что окружающие. Если спрашивали, почему так, он делал вид, что задумывается, а потом, в зависимости от ситуации, выдавал одну из двух заранее заготовленных цитат — либо: «Я пью — мне нравится вкус вина, я курю — мне нравится дым», либо: «Кофе по утрам вреден, а без сигареты ещё и противен».
Но в глубине души сознавал: завязывать пора. Не мальчик уже, чтоб вестись на дурацких ковбоев мальборо, побаловались и хватит. И там же, в глубине, понимал: шаг это серьёзный, потребует изрядного напряжения воли, которую поэтому надо заранее поднатаскать.
Тренировался на разном. Уже несколько дней игнорировал шоколадные пирожные в кафе, не заговаривал с красивыми девушками в метро и заставлял себя не думать о тапке, когда по грязному линолеуму, нагло припадая на среднюю левую, разгуливал таракан по имени Сержант Стёпа.
И вот теперь новое испытание: в руке здоровенный конверт, а что внутри, неизвестно — и на ощупь не определить. Чтобы отвлечься от искушения вскрыть его одним махом и больше не париться, Яков по пути домой занимал себя тем, что отыскивал скрытый смысл в последовательности пересадочных станций: Лубянка, Пролетарская, Крестьянская Застава… А добравшись до своей конуры, с особым цинизмом, то есть очень неторопливо, забацал яичницу с сыром, хладнокровно её умял, убрал тарелку в раковину и даже подумал, не вымыть ли сразу посуду, но решил, что на сегодня самоистязаний хватит.
— Ну-с, и что же тут у нас, — проговорил как можно бесстрастнее и надорвал, наконец, плотную коричневую бумагу. — Кгм. Похоже, Хома с головой уходит в мазоностальгию.
В конверте был лист альбомного формата, отпечатанный и запаянный в полиэтилен в мини-типографии, принадлежащей Лёньке Хоменко. С бумаги на Якова взирали забранные в резные виньетки лица всей их университетской братвы. Документ был приурочен к очередной годовщине не то поступления, не то выпуска и исполнен с присущей автору тщательной рассудительностью: сверху в нём была заранее проделанная дырочка — чтоб не пострадала вся конструкция, если захочется на гвоздик повесить.
Лёнька вообще был одержим идеей упорядоченности. У него, например, хранились периодически обновляемые данные о бывших однокашниках — с фамилиями, именами, отчествами и днями рождения каждого фигуранта, а также их прошлых, нынешних и, возможно, будущих жён, мужей, детей и сколько-нибудь долгосрочных партнёров. В общаге Лёнька никогда не забывал, кто в какой день убирает комнату, и мог безошибочно объявить, с каким счётом сыграли друг с другом сборные Ганы и Белиза в 1963 году, и даже — во что именно.
Он заносил в особую тетрадь слова всех песен, которые слышал, включая, кажется, гимн Советского Союза, и аккуратно прописывал в нужных местах обозначения гитарных аккордов. А на вопрос, зачем ему всё это нужно, неизменно отвечал:
— Когда-нибудь пригодится.
Поэтому друзья звали Хому то японцем, то эстонцем и постоянно подтрунивали над его нездоровой страстью. И Яков тоже, хотя когда-то давно эта Лёнькина одержимость спасла им обоим здоровье, а то и самое дорогое, что дается человеку, — жизнь, которую каждый теперь прожигал по-своему, да так, что порой-таки бывало мучительно больно.
После первого курса журфака их двоих послали на практику в большое село районного значения с длинным названием Александро-Владимирское. Тутошнее население, однако, отказывалось ломать и без того заплетающиеся языки и именовало малую родину существенно короче: Троцкое. Поначалу Яков с Лёнькой пытались выяснить, почему именно Троцкое, но версии, которые излагали местные, сильно разнились, а онлайн-энциклопедий в то время ещё не было, и в конце концов они плюнули и занялись более животрепещущими вопросами.
Несмотря на непреходящий абстинентный синдром, а может, благодаря ему, редактор тамошней районки и его подопечные встретили недожурналистов из крайцентра чрезвычайно душевно. Особенно почему-то расстарался завхоз, он даже изменил свое первоначальное решение поселить их в пристройке к молокозаводу и выписал
Ознакомительная версия. Доступно 21 страниц из 104
