становилась день ото дня все более неприятной. Пока бои шли лишь на море и дредноуты "Свобода" и "Демократия" не затонули, о войне, кроме мобилизации флотских, давали знать лишь назойливая патриотическая болтовня по радио (из эфира неожиданно исчезли комплименты в адрес Шпицрутена — равно как и россказни о страшных и свирепых красностранцах), да введение карточной системы. Приютивший коммунистов фермер довольно потирал руки, предвкушая повышение цен на хлеб. Однако прошло несколько дней, и ему стало не до смеха: призыв сделался поголовным, в армию забрали племянника, а затем еще одного. Начались бомбежки городов. До той части острова, где находились Краслен с товарищами, вражеские самолеты пока что не долетали — лишь это обстоятельство, да еще обособленная жизнь на натуральном хозяйстве позволяли думать, будто бы война где-то далеко или вовсе не существует…
…Через неделю после прибытия, когда Заборский поправился, фермер неожиданно заявил, что количество совершенных им по отношению к путникам благодеяний обязывает их остаться еще на неделю и поработать — теперь уже как следует, от зари до зари. В случае самовольного ухода хозяин обещал заявить в полицию: в условиях военного времени она вряд ли стала бы церемониться. Пришлось остаться. Помимо скромной еды и ночлега, коммунисты смогли выговорить себе скромное денежное вознаграждение за работу — на пропитание в предстоящей дороге. "Думаю, теперь неделя-другая уже не имеют значения, — грустно сказал Яков Яковлевич. — Мы в любом случае опоздали. Если Бржеский действительно сдал оживин, то фашисты, я уверен, уже готовы его синтезировать".
Еще неделя ушла на дальнейший пеший путь до Манитауна. Навстречу коммунистам двигались беженцы, стремившиеся оказаться как можно дальше от столицы. А вот попутчиков не было. В ту же сторону шли разве что грузовики с солдатами и боеприпасами. С каждым днем ощущение паники становилось все острее, чужие взгляды — подозрительнее, воздушные тревоги — чаще, полицейские досмотры — тщательнее.
В итоге в Манитаун компания прибыла без малого через месяц после отплытия.
Глава 28
Манитаун стал пыльным. Очень пыльным. Пылью было покрыто все: тротуары, скамейки, рекламные вывески, покореженные взрывами фонарные столбы; провисшие или рваные, валяющиеся на земле телеграфные провода; остовы сгоревших авто и трамваев; фрагменты метромостов, некогда перекинутых между небоскребами, а теперь лежащих на мостовой. Большой плакат, на котором была нарисована белая девушка, целующая в щечку довольного негра в военной форме, тоже был пыльным. Подпись под рисунком называла черных ангеликанцев "братьями" и звала их поскорее записаться в армию. Крепился плакат на фасаде многоквартирного дома. Кроме фасада, от этого дома ничего уже не осталось.
— Мой Труд, мой Труд!.. — ошарашенно бормотал Краслен.
Он не узнавал города, где был всего каких-то пару месяцев назад. Окна хвастливых небоскребов, не так давно остекленные и блестящие чистотой ("жив ли еще тот мойщик?"), зияли черными дырами, кое-где "расширенные" с помощью бомб. Бумажные кресты на тех немногочисленных стеклах, что были еще целыми, навевали мрачные кладбищенские ассоциации. Частым зрелищем были дома без фасадов, без крыш, дома, от которых осталась половина или четверть. Призрачные, нелепые, покрытые выбоинами от осколков и проплешинами в штукатурке, останки манитаунских строений — таких модных, современных, прогрессивных! — напоминали развалины древнего городища, откопанного археологами. Краслену казалось, что он попал в будущее, на тысячу лет вперед, и смотрит на остатки старинной ангеликанской цивилизации. В сегодняшний день возвращал серьезный голос из репродуктора: "Господа, будьте бдительны! Будьте бдительны, господа! В городе могут быть фашистские шпионы! Наша задача вывести их на чистую воду! Отстоим столицу нашей Родины! Мы Ангелика, мы победим!.. А сейчас танго "Мой пупсик" в исполнении несравненной Бетти Квакс!".
Над развалинами заиграло танго. Грязные ребята-беспризорники, сидевшие на куче железобетонных обломков, закачались в такт музыке. "Ах мой пупсик, ах мой сладкий пупсик! — затянула очередь у колонки. — Напиши мне хоть строчку, хоть строчку! О, мой пупсик! Ты разрываешь мне сердце!". "О пупсик, пупсик… — запела противным голосом женщина в клетчатом платье, поднимая с земли два ведра воды литров по пятнадцать каждое. — Ты разрываешь мне сердце, о-ла-ла!".
"Эй, Дженни, тут мясо дают! Двести грамм в одни руки!" — выкрикнул кто-то за углом. Очередь побросала ведра и бросилась к магазину. Чумазые дети с бессмысленными глазами медленно сползли с кучи мусора и побрели вслед за остальными, не переставая раскачиваться.
"А теперь новости с биржи!" — объявили по репродуктору.
…Война, как хирург, вскрыла тело Манитауна, обнажив все больное, настоящее: от неистребимой жажды наживы до лицемерной заботы о гражданах; от хрупкости "монументальных" построек до содержимого нищих комнатушек в ополовиненных зданиях.
***
Последние часы перед предполагаемой встречей с Джессикой и Джорданом Кирпичников от нетерпения весь извелся и извел своих спутников рассказами о самых-замечательных-неграх-на-свете. Добравшись до Манитауна, первым делом он потащил ученых не к фабрике Памперса, а в трущобы чернокожих.
— Сейчас вы с ними познакомитесь! Они вам понравятся, обязательно! Отдохнем, перекусим, узнаем новости, встретимся с местной ячейкой, а там и решим, как быть дальше! Теперь дела пойдут! Джордан и Джессика знают, что к чему! Сейчас вы с ними познакомитесь! Они вам понравятся! Обязательно!
На месте бидонвиля коммунисты обнаружили ровный слой мусора. Джордана здесь не было. Не было никого и ничего, даже кустов и деревьев. Дом, когда-то приютивший Краслена, как будто истолкли в ступе вместе с мебелью, забором, мусорными баками, растениями… и жителями?
— Пойдемте отсюда, — сказал Юбер растерянному Кирпичникову. — Чего вы еще ждали? Полгорода в руинах.
— Чьи дома будут разбомблены в первую очередь? Уж конечно не богачей! — пробурчал Вальд. — Таковы законы этого проклятого мира…
— Да нет же, они живы, они живы! — закричал Краслен, как будто кто-то утверждал, что негры умерли. — Джессика вообще тут почти не появляется! Скорее всего, она дома у своих господ! Идемте, тут не очень далеко, я покажу!
— Беда с вами, влюбленными! — Заборский улыбнулся.
Кирпичников не слушал. Он уже почти бежал той дорогой, которой пару месяцев назад провожал возлюбленную негритянку. Выбрался из бывших трущоб, миновал вокзал с пробитой крышей, обогнул сгоревшую церковь, прошел мимо публичного дома (из заклеенных окон выглядывали отощавшие девицы с мешками под глазами), пересек площадь со щербатым памятником коню, на котором до войны сидела статуя какого-то полководца… Ученые поспевали за ним как могли. Когда до заветного дома оставалось ходу каких-то пятнадцать минут, Кирпичников услышал сирену.
"Тревога! Тревога! — произнес равнодушный голос из репродуктора. — Просьба всем спуститься в убежища! Повторяю…"
Проходивший мимо трамвай остановился, из него высыпал народ. Очередь к керосиновой лавке разразилась громкой бранью и исчезла. Из-за угла вышла издерганная женщина, сопровождающая
