отлично понимал механизм своего психического заболевания. Но если бы это и был сам майор, то беспокоиться ему было бы не о чем. Раевский ни разу в жизни не тронул и пальцем ни одну женщину, не сказал ни единого грубого слова. Хотя нет, один раз было. Елена Ивановна поставила чашку, источавшую аромат, на стол, а он унёсся в воспоминания о том случае, произошедшем пять лет назад.
– Девушка очень настаивает, звонит не первый раз, – мелодично пропел в трубке голос его бессменной помощницы. За эту женщину доктор не один раз благодарил судьбу. – Я переведу на вас?
– Она не представилась?
– Нет, сказала, что только вам скажет.
– Хорошо, давайте. – Он насторожился от такой таинственности, но решил, что это очередная истеричка.
– Добрый день, Марк Борисович, – бодро и звонко обратилась девушка к Раевскому. – Я не представилась вашей секретарше, потому что знаю, что вы не захотели бы говорить со мной. Прошу, дослушайте меня до конца, не кладите трубку, я не могу к вам подойти, звоню из другого города.
– Хорошо, я слушаю вас. Чего вы хотели?
– Меня зовут Лера, я работаю в хосписе сиделкой у вашей мамы. Да, я понимаю, – поспешно затараторила она, – у вас сейчас возникло желание бросить трубку. Но, прошу, не надо, дослушайте. Пожалуйста.
– Я слушаю, слушаю, – нетерпеливо ответил он.
– Знаю, что у вас с мамой непростые отношения. Она не хочет раскрывать причины, я и не настаиваю, раз это болезненно и глубоко личное. Алевтина Борисовна умирает от рака желудка. Она часто повторяет ваше имя. Знаете, я много видела умирающих людей. Перед смертью они хотят примириться с теми, с кем были в ссоре.
– Я никогда не был с матерью в ссоре. Пустой разговор. Спасибо за вашу доброту к ней, Лера, но я не приеду, если вы этого хотели. – Раевский без сожаления и сомнений положил трубку.
Девушка на этом не успокоилась. Марк трубку не брал, тогда она выложила всё Елене Ивановне, а та несколько дней укоризненно на него косилась.
– Простите, что вмешиваюсь, – не выдержала она.
– Нет-нет, Елена Ивановна, даже не начинайте. Только не вы! – Раевский делал предупредительный жест рукой. – Не поддавайтесь, прошу. Не говорите с этой девушкой, она не понимает, что поступает во зло.
– Что может быть плохого в том, чтобы встретиться с умирающей матерью? – не укладывалось в голове этой чистой женщины.
Марк усмехнулся, он бы мог многое ответить на этот вопрос. Елена Ивановна идеализировала его, он не захотел причинять ей боль.
– Ладно, от меня не убудет.
«Старая стерва не может спокойно сдохнуть, пока не унизит меня напоследок. Только ради вас, Елена Ивановна, я готов претерпеть унижение».
Пожертвовав своим выходным, на который у него были планы посетить оперу, Раевский сел в автомобиль и двинулся в город, где прошло его такое непростое детство. А ведь он мог бы стать обычным человеком, не будь его мать такой злопамятной и бессердечной. У него не было иллюзий насчет её благих намерений, Марк утратил последние капли наивности на своей работе. Он знал, что мать будет оскорблять его, она по этому делу так соскучилась.
«Поставим жирную точку», – доктор зло сдвинул брови.
– Я так рада, что вы всё-таки приехали, Марк Борисович. Это очень благородный поступок, – прыгала вокруг него Лера, скромная и вся такая правильная, худенькая девушка. – Алевтина Борисовна не знает, я ей не сказала. Она совсем слаба, может от волнения даже умереть. Но эта встреча вам необходима.
Пока ехал, ему было всё равно, а переступив порог хосписа и поняв, что увидит мать, с которой не встречался больше двадцати лет, Раевский разволновался. Он очень старался это скрыть от девушки, особенно чувство страха, которое накрыло его с головой у двери палаты.
– Войдёте через минуту, я посмотрю, как она, – прошептала ему Лера и просочилась в чуть приоткрытую дверь.
Минута. Целая вечность для скованного ужасом маленького мальчика, прячущегося под кроватью от разъярённой матери. Минута – это же целых шестьдесят секунд. Он принялся считать. А досчитав, резко дёрнул на себя дверь и уверенной походкой доктора вошёл в палату.
– А-а! – громко закричала худенькая старая женщина, лежащая на кровати у окна. – Зародыш явился! Отродье! Гнида! Что?! Порадоваться приехал, что твоя мать подыхает? Отродье проклятое! Это ты мне жизнь сломал! А-а! – Она задыхалась, пытаясь прокричать во всё горло как можно больше бранных слов, будто они накопились у неё за все эти годы и требовали выхода. – Заро…
Женщина выгнулась и обмякла без сознания. Умерла или только в обмороке – Марку это было безразлично. Лера застыла в испуге, прижавшись к подоконнику. Раевский подошёл ближе к кровати. Плюнул матери в лицо и, зло сверкнув глазами, рявкнул на девушку:
– Меньше лезь не в своё дело, дура!
На этом доктор покинул палату и всю дорогу домой думал, был ли у него шанс избежать этой грубой сцены.
«Если бы эта дура не донимала каждый день Елену Ивановну, ни за что бы не поехал». – Он успокоился тем, что сделал это только ради своей помощницы.
Из деликатности она не расспрашивала, как прошла встреча, без сомнения нарисовав в воображении умилительную картинку.
Но пора вернуться к Марте. Итак, она пришла за его жизнью. В этом вопросе Раевского больше всего интересовали свои ощущения. Чувства хлынули потоком, в котором невозможно было разобраться, а тут ещё чужие проблемы.
– Марк Борисович, пациентка Кузнецова, – прервала ход его мыслей Елена Ивановна. Надо было срочно приходить в себя и помогать людям.
Марта выслеживала его несколько дней кряду, доктор уже начал привыкать, не понимая, какую игру она ведёт. Вроде всё просто – кровная месть, жизнь за жизнь. Но почему она медлит? Не знает, с какой стороны подступиться? Опыта не хватает.
«Наивная девочка, она думает, что я её не вижу. – Он заезжал в ворота своего дома, а женщина пряталась в кустах. – Думает обмануть меня, когда сам Дорохов не смог». – Марк улыбался, она его умиляла.
Раевский боялся в жизни только двоих человек: мать и Егора, и то потому, что этот страх закрепился в юности. Ни того ни другого не было в живых. Марта таких чувств у него не вызывала. То впечатление, что вывело его из равновесия в тот дождливый день, развеялось вместе с тучами. Марк спокойно ждал продолжения или конца, как получится, своей пьесы.
Тот бесконечно длинный июльский день никак не желал заканчиваться, а у Раевского с утра болела голова и пациенты шли один тяжелее другого. Почему было не выпить таблетку? Это что-то мазохистское, ему хотелось боли,
