в божественном источнике происхождения императорской власти. Просто один «помазанник Божий», не оправдавший надежд граждан, сменялся другим.
Византийцы буквально претворили в жизнь христианское учение о новом человечестве, где, как писал апостол Павел, «нет ни Еллина, ни Иудея… варвара, Скифа, раба, свободного, но все и во всем Христос»[465]. Для них этническое не играло никакой роли в социальном и политико-административном продвижении.
Так, на византийском престоле императоров-армян было не меньше чем греков. Среди императоров были люди с сирийскими, арабскими, славянскими, германскими корнями. Элита государственных чиновников формировалась и состояла из представителей всех народов империи. Главным была не этническая принадлежность, а деловые качества и православная вера[466].
С точки зрения византийского богословия единство человечества обуславливалось тем, что согласно Библии Всевышний создал человека по своему образу и подобию и человеческое царство, пораженное земными грехами, должно тем не менее стремиться к небесному идеалу Царства Божия, в котором нет и не может быть раздоров и разобщенности, а торжествует согласие и единство. Эта установка воплощалась в выборе политического поведения Византии как внутри страны, так и на внешнем контуре. Римский девиз «разделяй и властвуй» был отвергнут. Держава должна быть общенародной, а во взаимоотношениях с «варварским миром» главным было по возможности избегать войн и втягивать его в орбиту византизма.
Примером успешности подобной политики может служить крещение Руси, когда самая большая и сильная славянская держава мирным путем была вовлечена под духовное кураторство Византии над собою и стала исповедовать, прививать и развивать духовное наследство Византии, ее политическую практику, нравственные ценности и смыслы. Государственная теория Юстиниана сочетала в себе римскую идею всемирной монархии с христианской идеей Царства Божия. Это сочетание и легло в основу политической доктрины Византии[467].
Иные процессы шли на Западе, где римский епископ, в отличие от византийских патриархов, присваивает себе функции светского владыки, выступая в качестве «заместителя» Христа с задачей утвердить влияние и власть церкви на земле, в отличие от византийского императора, который представительствует от мира перед небом и от неба перед миром.
Разницу внутреннего содержания государственных моделей Востока и Запада известный философ А.С. Панарин видит в следующем: «Теперь мы можем оценить различия между пониманием роли и статуса государства на Западе и Востоке. Западное светское государство выступает как безразличный к ценностям и бесстрастный наблюдатель процессов, происходящих в гражданском обществе, вмешивающийся лишь в случае возникновения прямых эксцессов и беспорядков. Восточное теократическое государство, напротив, является постоянно мобилизованным носителем ценностных нравственно-религиозных критериев, стремящихся соответствующим образом контролировать все социальные практики»[468].
Последнее ярко проявилось в великокняжеской власти на Руси, а затем в царской и императорской России, где государь – «помазанник Божий», одну из главных задач власти видел в сбережении и развитии духовно-нравственного здоровья общества. Эта традиция не умерла и в советское время, когда государство и правящая партия предпринимали колоссальные усилия по воспитанию «нового человека» – носителя высоких моральных и нравственных качеств гражданина социалистического общества.
На протяжении всей российской истории, включая советский период, задачи эффективного государственного управления и развития были неразделимы с задачами духовно-нравственного порядка. Это одна из фундаментальных традиций российской истории, имеющая истоки в византизме.
Византия отторгала этнические приоритеты. Подобное византийское наследие ярко воплотилось в историческом бытии Руси, которая отталкивала этническое, выдвигая на первый план христианское. Об этом замечательно написал М.В. Дмитриев: «Глядя на себя, русские люди не мыслят этническими категориями. Они смотрели на себя, во-первых, как на православных христиан, во-вторых, как на подданных русского царя»[469]. Этот взгляд «на себя» безусловно родом из Византии, где главным были не этнические корни, а преданность империи и православию. В силу этого на Руси: «И татары, и протестанты, и буддисты… и язычники виделись в этом смысле как “русские люди”, то есть подданные российских самодержцев. Аналогично литовскими людьми считались жители Великого княжества Литовского, польскими людьми – те, кто служит польскому королю, «татарскими людьми» – те, кто служит татарским ханам»[470].
В древнерусской традиции понимание «русскости» как этничности отвергалось. Русскость сливалась с православным, была ею поглощена. У русских чувства национального превосходства тонули в православном братстве, вобравшем в себя сотни этносов. В силу этого православная Русь стала для различных народностей, а позже наций общим и родным домом. М.Н. Катков в свое время писал, что инородцы – подданные Российского государства, «дети одного Отечества, они живут с нами, связаны с нами тысячью интересов, и такие же, как мы (иногда более), хозяева во всяком русском деле…»[471].
Подобное отношение к другим национальностям имеет глубокие корни. Славянофил А.С. Хомяков писал, что в нас издревле «живет желание человеческого сочувствия; в нас беспрестанно говорит теплое участие к судьбе нашей иноземной братии, к ее страданиям, так же как к ее успехам; к ее надеждам…»[472]. На долю русского народа выпало множество страданий, но они воспитали не жестокость, а глубокие чувства сострадания, которые и легли в основу взаимоотношений с другими народностями и нациями. «Европеец, вечно толкующий о человечестве, никогда не доходил вполне до идеи человека»[473], – утверждал А.С. Хомяков. Ему для этого не хватало сочувствия и любви собственно к человеку. Всем правил сухой рационализм и утилитаризм.
Основной смысл исторического бытия Руси-России заключался в совместном культурном, экономическом и политическом развитии различных этнических и религиозных групп, объединенных мощной духовной идеей и наднациональной государственностью. Такой идеей на Руси-России была идея православия с ее проповедью общности народов. Огромную роль в формировании соответствующего самосознания играло восприятие верующими православной церкви как вселенского организма.
Каждая христианская община становилась неотъемлемой частью вселенской церкви и переставала видеть себя принадлежащей какой-либо этнической общности. Сама вселенность церкви отрицала любую этническую замкнутость и вовлекала верующих в обширный христианский мир, объединенный общей верой во Христа. Формировалось понятие и восприятие Отечества как «святой Руси».
По определению выдающегося мыслителя Г.П. Федотова, национальное имя народа сливалось «с пределами христианского мира и, следовательно, с пределами церкви»[474]. Жить во Христе – идеал и жизненный ориентир каждого православного человека и «Святой Руси» в целом. Русь идентифицировала себя с православием, признавая тем самым, что сущность русского народа заключена именно в православии, а приверженность ему превращалась в главный атрибут этничности, которая, собственно, как бы растворялась в православии. Отсюда очевидно, что русская идентичность обуславливалась не этнической принадлежностью, а жизнью в лоне православия.
С этим связаны и вековые мечты русских о вселенности, триумфе наднациональных начал, которые столь гениально выразил Ф.М. Достоевский (1821–1881) в своей страстной проповеди всечеловечности. Это, как справедливо пишет М.В. Дмитриев, «огромное достоинство того, что мы называем русской традицией. И нам нельзя утопить эту мечту в
