И спросил он, не сдержался, этого рыцаря, поприветствовав его сначала, как и положено при встрече:
— Видел я икону в Чердыни со Святым Христофором. Очень ты похож на него! Только плащ другой… и доспехов нет…
Отвечал ему благородный рыцарь:
— Правду говоришь, Николай Петрович, я это и есть, Святой Христофор, и живу в церкви Никольской, на стене каменной, а когда устаю, ведь всегда в одной и той же позе, то выхожу, как сейчас, ноги размять.
— О! Ты знаешь даже имя мое? — удивился Арбенин.
— Отчего ж не знать! Я всех в Ныробе знаю, да и не только в Ныробе…
— Ладно… Понял я… А почему ж у тебя лицо не человечье? Много знаю побасенок об этом, но ведь услышать хочу от самого…
Христофор громко засмеялся, однако его лицо, а точнее, собачья морда, ничего не выражало:
— Видать, слышал ты истории о моих любовных похождениях? О том, что устал я от женского внимания, вот потому и решил себя обезобразить?
— Да, именно так…
— Не верь этим людям!
— А что, они неправду говорят?
— Правда в том, что сам я потомственный таежный охотник, хоть и в монахи пошел. А кто лучший друг промысловика? Собака! Вот и стал тогда я между человеком и собакой… посредником. И только с песьей головой признали меня покровителем охотников! Ладно уж об этом…
Святой Христофор внимательно посмотрел на Арбенина и произнес:
— Приходи лучше в гости ко мне в церковь Никольскую… в день Перуна…
— А когда это будет?
— В августе… в начале… но ты и сам узнаешь когда, потому как Перун не тихий, как прокричит с неба — так и приходи…
— Так я же… в Чердынь собрался ехать, — начал раздумывать Арбенин. — Вот ведь с утра сегодня и хотел… Не один я здесь в гостях, с другом, его и хотел везти…
— Не спеши… Успеешь! А друга лечить тебе надо у знахаря. Здесь у тебя дела, Николай Петрович, здесь!
Прокукарекал петух. Стукнуло о колодезную стенку ведро. Завизжал поросенок — видимо, забрел на грядки, и тут же залаяли собаки. Реальные звуки утренней деревни пришли на смену сновидений.
Глава 32
Арбенин открыл глаза и увидел щетинистое лицо Сиротина. Бледное, даже отдающее синевой. Боже, вот ведь парню не посчастливилось! А впрочем, наоборот — как посмотреть! Могло быть еще хуже. От этой мысли он вздрогнул. Боже, что только не лезет в больную голову! Богдан безмятежно спал, и это успокаивало. Значит, и со здоровьем у него проблем особых нет.
— А-а-а, голубок! Проснулся? А я вот тебе водички студеной, той самой — родниковой — опять зачерпнул.
В комнату вошел Степаныч с большой алюминиевой кружкой в руках.
— А дружок-то твой всю ночь маялся, лишь к утру перестал зубами скрипеть. Пусть поспит он еще чуток, а там… Надо дохтуру его показать, Коля… Что-то неспокойно у меня на душе…
— Так вот и Христофор говорил об этом! — вырвалось у Арбенина.
— Когда ж он уже успел с тобой поякшаться? — старик не сводил с Арбенина своих бледно-серых, с поволокой, глаз.
— Так во сне сегодня!
— Во сне, говоришь?
Степаныч поставил кружку на грубо отесанный стол и подошел вплотную к Арбенину.
— Давай, рассказывай, как на духу! Ведь он просто так ни к кому не приходит, даже — во сне…
— А что? Является и наяву?
— Быват всяко! — уклончиво ответил старик. — Он в этих краях как хозяин!
— Меня в гости к себе, в церковь Никольскую, пригласил… — начал Арбенин.
— В церковь? — удивился старик. — Это хорошо! И — когда?
— В день Перуна…
— О-о-о… милок, так твой дружок, знать, совсем болен, раз такой срок назначен — почти три недели!
— Да, он сказал, что к знахарю надо…
Степаныч замолчал. Повисла тишина. Затем ее нарушил петушиный крик. Ку-ка-ре-ку! Ку-ка-реку! И что он так ерихорится? А может, это уже другой забияка, все они — на один голос.
— Я ведь сегодня хотел в Чердынь ехать… — вздохнул Арбенин.
— Не спеши! — прервал его старик. — Будешь супротив Христофора чего делать — горя не оберешься! Он ведь злопамятный… Да и видит оттуда… — кивнул почти незаметно на потолок. — Так что, видно, оберегает тебя еще от каких неприятностей… Ну, признавайся, что там натворил?
— Да я… — Арбенин запнулся, пытаясь найти правильные слова. Ведь события последних дней так перебили, задвинули на задний план «кражу» амазонита, что он о ней уже и забыл! А что если Кондратьев напишет на него, как тогда, в девятьсот пятом, рапорт? А свидетели быстро найдутся — вся экспедиция видела, что камень нашли у него! И могут завести полицейское дело…
Раскручивая в голове эту мысль, Арбенин опустил глаза и тихонько сжал кулаки. Как разъяснить старику, что его оклеветали? Ведь не поверит… Мысли судорожно носились в голове и невозможно было выбрать правильное решение.
— Так ты, я вижу, в чем-то виноват перед Богом? Али как? — старик поставил вопрос ребром. И так — лучше! На него можно ведь ответить конкретно.
— Нет, Степаныч, перед Богом я чист… Но вот оговорили меня — да, и так, что не знаю, как и отмыться от этой грязи…
Тот бросил испытывающий взгляд на гостя и произнес:
— Бог тебе судья, Коля! Но — знай: не будет тебе пощады, если меня вот здесь, перед образами, обманываешь! Перекрестись!
— Арбенин взглянул в красный угол — там действительно висела икона — Николая Чудотворца — и наложил на себя крест.
— Вот и хорошо, Николай! Сейчас Ефросинья на стол накроет, подкрепиться тебе надо, да и дружку твоему… а потом мы сходим к Евлампии… она тут недалече…
— А это кто?
— Кто-кто? Знахарка наша!
— Степаныч, а ты мне вчера показать кое-что хотел!
— Да не до этого сейчас!
— Как это — не до этого? Ты ж сейчас не занят никаким делом!
Старик призадумался. Видно было по его выражению лица, что очень хотел бы он похвастаться перед столичными учеными, но вот есть одно сомнение — вещица-то, вроде, знатная…
— Да ладно, Бог с тобой! Пока Ефросинья кашу варит, а дружок твой — спит…
Он вышел из горницы во вторую комнату, где и спали старики и тут же вернулся. Под красной потрепанной тряпицей что-то скрывалось.
— Вот, смотри, Коля, что я имею!
Старик торжественно развернул ее — и глазам изумленного Арбенина предстала металлическая фигурка размером с ладонь… той самой птицы! Она распростерла величавые крылья и словно собиралась взлететь… но на груди — да-да, именно это — человеческая личина, как символ чего-то более высокого и непостижимого… Боже, это и есть шаманский дух! Тот самый, о котором и говорил тогда, пусть во сне, археолог Спицын! И вот еще! На маленькой птичьей головке — собачьи уши Симурга!
