Сегодня положил он себе проделать дополнительные с рукописью манипуляции, прежде чем вернуть её в Ярославль. Ведь ярославский «Хронограф» оказался сборником (по-латыни если, конволютусом), и предстояло ещё взглянуть на дополнительные рукописи, присоединённые при переплёте к переводному историческому труду. Отец Димитрий достал с полки толстенную рукопись, приятно пахнущую старой кожей и немножко пылью, поднёс к своему столу, установил на подставку. Отдышавшись (было ли отчего запыхаться, спрашивается?), осторожно отжал и отщёлкнул защёлки (с одной из них улыбнулся ему вырезанный уверенным резцом на меди круглолицый человечек), разогнул книгу на том месте, где оставил любимую свою закладку зелёного шёлка…
Помедлил немного, потому что хотел растянуть восхитительное ощущение, кое едва ли сумел бы выразить словами. С таким чувством, наверное, на берегу дальнего полуденного моря смуглый пловец раскрывает ножом раковину, в которой надеется обрести жемчужину. Так и здесь, в российских рукописных сборниках, может оказаться что угодно: от никому не нужных сказочных, не всегда и пристойных повестушек до неведомого доселе поучения Василия Великого. Итак, слева на странице заканчивается «Хронограф», и последние строки выписаны сужающимся книзу мыском с завитушкой, справа же (ах, сердце замирает…), справа – да, «Временник, еже нарицается летописание русских князей и земли Русской». Бумага пошла уже другая, лощёная, и почерк древний, который малорусу куда легче читать, чем современную московскую скоропись….
Называется «Временник», а дальше правильно – «летописание», летопись это, и чем же она заканчивается? «Лета 6951-го… (следственно, от Рождества Христова 1443-го), в Новгородской земли…». Ещё одна летопись, уж её-то редкостью не назовёшь… Далее смотрим. Вязь заголовка довольно замысловата… Ага, «Сказание об Индии богатой». Начало: «Аз есмь Иоанн, царь и поп…» Так, так… Вот оно! О том, что не описать ему, греческому царю Мануилу со всеми его писцами, всех богатств Индийского царства, а цены царства Мануйлова не хватит даже на покупку пергамена для сего описания… Знакомая сказка: в молодости по-латыни её читывал. Пролистнём. «Синагрип, царь Адоров и Наливския страны». Странно, это не заголовок, а первые слова сочинения – однако же киноварью, как заголовок. Опять замысловатая восточная сказка, он уже встречал её в одном московском рукописном сборнике. Стар он стал, дабы тратить драгоценное время (ох, немного ему осталось!) на перечитывание пустых сказок… Пролистнём. Теперь: «Слово о полку Игореве, Игоря Святъславля, внука Ольгова». Вот наконец-то нечто поистине новенькое! А недлинное сие «слово», чуть больше десятка листов. Забавно заканчивается: «Князем слава, а дружине аминь». Оставим на закуску. Отец Димитрий пролистал фолиант назад, к заглавию древней проповеди, перенёс сюда закладку. Теперь: «Деяние прежних времен храбрых человек о борзости, и о силе, и о храбрости». О вдове какой-то греческой, про неведомого сарацинского царя Амеру… «Преславный Девгений 12 лето мечем играше, а на 13 лето копьем, а на 14 лето похупается всех зверей победити». Тьху ты! И дальше до конца рукописи, до доски, всё сказка тянется об этом греческом богатыре-подростке, всё его имя («Девгений» да «Девгений») мелькает…
Отец Димитрий передвинул на лоб очки и прикрыл глаза, утомлённые быстрым просмотром фолианта. Сладостное предчувствие открытия вернулось к нему, но в ослабленном виде: если повезло ему сегодня, «Слово» окажется никому ещё не известным древним историческим сочинением, да к тому же в своеобразной форме проповеди. А буде оно достаточно благочестиво, то не грех было бы его и подготовить к изданию, чтобы напечатано было вместе с «Келейной летописью» – конечно же, после его смерти, когда – дай то Бог! – настанут лучшие для православного просвещения времена.
Прошло полчаса, отец Димитрий добрался снова до смешной обмолвки насчёт «аминя дружине» и разочарованно вздохнул. Прочитал он усердно до того места, где «ветры, Стрибожьи внуки» осыпают стрелами русские полки, а потом так, просмотрел наскоро. Неведомый сочинитель мыслит словно бы в пиитическом восторге, однако какой беспорядок себе дозволяет – ни повествования сколько-нибудь связного, ни ритма, ни размера, ни рифмы – одни восклицания да смеху годные дискурсы! Отец Димитрий и рад бы тут ошибиться, но увы!.. Знает ведь, о чём говорит: православная муза доныне его посещает. Вот весьма кстати вспомнилось:
Аще кая письмена испытати требе,Хотящим живот вечный с тех стяжать в небе,Житий святых наипаче требе чести книгу,И в благом Животдавца труждатися игу.
Вот так – и красиво, и затейливо, однако же и поучительно ведь… Русские (в «слове» названные почему-то «русичами»), егда с половцами бились, уже были, несомненно, христианами, а сего в «слове» даже и не видно. Сочинитель сыплет именами языческих богов, не боясь геенны огненной. И вовсе не для благочестивой какой аллегории, как киевские поэты времен Петра Могилы, что очумели, отхлебнув вершков латинской образованности, – те додумались и мать всех наук, богословие, печатно назвать «Минервой православно-кафолической», а благодетеля своего митрополита изобразить в виде Муция Сцеволы…
И всё-таки любопытная вещь, древняя к тому ж. Отечественного умоустроения, не переводная, как те сказки. Не дать ли Савке Яковлеву переписать? Есть ведь у него, грешного архиерея, заветная тетрадка под собственноручным заглавием: «Книжка различных вещей неисправленных». Чего там только нет – и даже о том, как святой Пётр Муромский поразил Агриковым мечом летающего огненного змия… Однако переписывать опус, исполненный славянского язычества, – не значит ли это способствовать вредному распространению древних суеверий?
Отец Димитрий вздохнул ещё раз, взял, не глядя, в руку повседневный свой посох, к стене прислонённый, и стукнул им об пол.
– Савва! – и ввалившемуся в келью косоплечему переписчику своему Яковлеву. – Бери сию книгу и отвези в Яроелавль, в Спасо-Преображенский монастырь. Отдай в руки отцу архимандриту. Скажи, что благодарю и что не нужна мне более. А вернулся чтобы к вечерне. Знаю я тебя, гуляку!
Визит митрополита Ростовского и Ярославского Арсения к Иоилю Быковскому, бывшему архимандриту Спасо-Преображенского монастыря. Ярославль, 10 сентября 1792 г.
– Что-то не пойму я, ваше преосвященство, чего вы от меня, немощного старика, хотите? – спросил Иоиль Быковский нежданного своего гостя, архиепископа Ростовского и Ярославского Арсения. – Я ведь на покое уже более четырёх лет, щедротами государыни нашей императрицы живу на пенсион, равный моему прежнему содержанию архимандрита и ректора семинарии. Ко книгохранительной казне Спасского сего монастыря давно уж отношения не имею.
– Вы – и немощный старик? Без малого в девяносто лет вы крепки и бодры, отче Иоиль, дал бы Бог и нам, грешным, такое долголетие, – заявил пятидесятилетний собеседник старого архимандрита. Изящно подстриженный и одетый, обрюзг он за те два года, что не виделись, и приобрёл синюшные тени под глазами, весьма не понравившиеся Иоилю. – И никогда я не поверю, отчинька, что вы забыли о четырёх древлеписьменных книгах, заимствованных мною из казны Спасского монастыря для графа Алексея Ивановича Мусина-Пушкина, обер-прокурора Святейшего Првительствующего Синода, на прочтение его сиятельством.
