Итак, я увидел Даниэля.
На следующее утро после молитвы в столовой, но еще до завтрака — миска супа и кусок черного хлеба — нам сообщили, что у надзирателя украли часы и табак. Вечером того же дня Даниэль не явился на перекличку. В последний раз его видели около трех часов дня, когда он направлялся из щеточной мастерской в отхожее место. Решили, что он сбежал. Но три дня спустя в лавровых зарослях обнаружили его труп, начавший уже издавать специфический запах. Он был брошен среди деревьев, зиял его открытый рот, один глаз был выколот, а на теле насчитали четырнадцать ран, нанесенных сапожным ножом. Думаю, я единственный видел, как Даниэль пробирался тогда под гамаками, но так и не понял, какая связь между той ночной прогулкой и смертью. Когда я лежал в своей койке в уснувшем уже дортуаре, когда глаз мой парил над этим морем неподвижных волн, я не осмеливался больше взглянуть ночи в лицо. Мне казалось, любой мальчишка, раздувающий паруса своего гамака, владеет тайной смерти.
Мои дружеские чувства к Тоскано, любовнику Делофра, приводили меня порой к нему по ночам, но так, чтобы этого не видел его мужчина. Скорчившись на одеяле под его койкой, завернувшись в другое одеяло, мы болтали. Дружба, которую я чувствовал к Тоскано, была по природе своей такой чистой, что тем же вечером, когда мы обменялись с ним прядями волос — так я ощущал эту чистоту, — я согласился, как всегда, заниматься любовью с Вильруа, но нечто вроде целомудрия, что было сильнее меня, помешало мне испытать удовольствие. Сославшись на недомогание, я довольно скоро вернулся обратно в свою койку, чтобы найти там не Тоскано, нет, а любовь, которую я к нему испытывал. Много раз подряд он отказывался подняться со своего гамака, где лежал, съежившись в спальном мешке. Однажды, перед тем как я покинул его, он тихонько на ухо спросил меня:
— Ты не знаешь, юнги носили короткие волосы?
Я сразу же догадался, что имелась в виду Королевская Морская школа, но не знал, как ему ответить, ведь хотя я и прочел множество приключенческих романов из жизни пиратов XVIII века, в которых рассказывалось об абордажах, кораблекрушениях, бурях, корабельных мятежах, бунтовщиках, повешенных на стеньге, и если бы меня спросили о том, что находилось на полубаке, я бы погрузился в подсчеты запасов рома, черных невольников, золота и копченого мяса, я мог перечислять все это наизусть, словно строчки, теснящиеся на грязной бумаге, стояли у меня перед глазами, но я и вправду не знаю, какие были волосы у юнг тех времен. Думаю, они были вшивыми и грязными. Наконец, однажды вечером Тоскано все-таки согласился отбросить свои одеяла, спуститься и продолжить нашу болтовню у меня в койке. Тогда-то он поведал мне конец той истории, что привела его на бриг с пиратским флагом, Веселым Роджером с черепом и скрещенными костями, или на галеру, которая спасла его с каторги и на которой он отправился бороздить Карибское море. Тем же вечером, когда он возвратился из самого увлекательного путешествия, он тихонько подозвал меня и показал серебряные часы, которые Даниэль украл у главы семейства. Я, конечно, спросил, откуда это у него, но он не захотел ничего рассказывать. Чтобы найти убийцу, явилась полиция и наделала много шума, но она притащилась из Парижа со своими методами, которые годятся для расследования обычных убийств, а для детей их приемы не подходили. И только в брестской тюрьме удалось мне узнать конец этой истории. Я встретил там Делофра, который с большим волнением говорил мне про Тоскано, утонувшего на наших глазах, и в своем смятении он сам не заметил, как рассказал мне об убийстве Даниэля. Он так же, как и я, видел, что Даниэль входил в комнату начальника. Наутро, когда сообщили о краже, он не сказал ничего, но около полудня встретил Даниэля в лавровых зарослях и потребовал часть добычи. Тот отказался. Началась драка, и Даниэль, получив четырнадцать ударов сапожным ножом (а наши сапожные ножи были острее, быстрее и опаснее в наших руках, чем классические кинжалы), упал, истекая кровью, и умер в темных зарослях. Он даже не закричал. Молчаливая битва проходила среди немых ветвей. Мне кажется, что вся туренская земля усеяна маленькими мертвецами с торсами хрупкими или мускулистыми, с обнаженными руками, и от них не осталось ни одного вьющегося локона, чтобы плакать над ними. Они умерли итальянской смертью, не проронив ни слова, сжав зубы. Это убийство произошло за чащей, рождающей в воображении перекрестье коридоров, аллеи, стены из черного дерева, шеренги вооруженных людей, смыкающихся с рядами колонн, которые тянулись во всех направлениях. Вдобавок ко всему этому — смелый шестнадцатилетний мальчишка, и все стало похоже на перистиль дворца из драмы Расина. Делофр взял табак себе, часы отдал своему приятелю, и я не могу не восхищаться героизмом этого самого любовника, который, хотя и не любил своего кота, никогда ни единым словом не выдал его и только однажды проявил неосторожность — показал часы мне.
За неделю до своего отъезда в Тулон Вильруа продал меня официально. Он продал меня Ван Рою, которого уже освободили однажды, но дурное поведение вновь привело его в Колонию. И я понял, наконец, откуда взялись все эти куски сыра, которые он мне скармливал. Такова была моя цена. В течение трех месяцев Ван Рой, обделяя себя в столовой, покупал меня, а я сам проедал свое приданое по мере того, как его выплачивали. Собственно акта продажи не было, просто однажды вечером во дворе, в присутствии Делофра, Дивера и еще пятерых, Вильруа сообщил, что уступает меня Ван Рою. Я боялся и какое-то мгновение надеялся, что Дивер что-нибудь скажет. Он промолчал. И все другие знали о намерениях Ван Роя, тот уверял, что все уже давно улажено. Ван Рой, стоя сзади, резко обхватил меня руками и ногами, заключив в тиски. Месяц спустя он влюбился в другого. Тогда он уступил меня Диверу, и у нас с ним была свадьба, о которой я уже рассказывал.
Должно быть, Делофр был до мозга костей парижанином, часто спускался в метро и не раз видел там этот странный плакат с советами, как помочь пострадавшему от удушающих газов или утопленнику. Однажды вечером не знаю какого из трех июлей, что я провел в Меттре, вроде бы, это был второй, мы все с оркестром во главе спустились к речушке, что текла у подножия холма, я уже рассказывал о ней. Нам всем раздали плавки для купания, а сушиться мы должны были при помощи полотенец, но в основном под лучами солнца. Мы разделись догола на глазах у надзирателя, облаченного в костюм с целлулоидным воротничком и черным галстуком; как трогательно выглядели на лугу, на берегу реки, эти четыре сотни детей, что предлагали воде и солнцу свои худые тела. Речка была неглубокой. Тоскано с Делофром оказались чуть в стороне от других. Должно быть, его затянуло на дно воронки, он исчез под водой, и Делофр вынес его на руках, уже захлебнувшегося насмерть. Его положили на берег на траве. Мы, все семейство Б, были вместе, а глава семейства находился довольно далеко от нас. Мы стояли остолбенев. Делофр уложил Тоскано на живот и, усевшись на него верхом, стал делать ему искусственное дыхание, сгибая и разгибая руки, как советовали на том плакатике в метро. Там был забавный рисунок в качестве иллюстрации: молодой человек оседлал спину другого, который лежит на животе. Эта самая картинка (вызванная в памяти в нужный момент), напомнила ли она Делофру нечто непристойное (он сам потом говорил мне об этом), или достаточно оказалось позы утонувшего? Или соседства смерти? Его ритмичные движения были отчаянными поначалу, но исполненными чаяния, безумной надежды, затем надежда сменилась безнадежностью. Движения становились все медленнее, но даже медленные, они были наполнены необыкновенной силой, они казались отражением духовной жизни. Стоя на зеленом лугу, на траве, нагишом, под солнцем, которое сушило наши тела, мы были единством беспокойных, встревоженных душ. Большинство стояли прямо, некоторые наклонились вперед. Нам было страшно оттого, что довелось присутствовать при явлении чуда — Жанна д'Арк возвращала к жизни мертвых детей. Казалось, Делофр забирал у себя излишек жизненных сил (а сам он черпал их из своей близости с всесильной полуденной природой), чтобы оживить Тоскано. Его друг не должен умереть! А в день похорон — инстинктивно ли? не знаю, не уверен — шагая в траурной процессии, он повторил руками привычные жесты Тоскано, а лицом — его судорожные подергивания и улыбку, исполняя, идя за гробом, траурные обязанности Верховного Мима. Член Делофра терся о ягодицы его мертвого любовника, которые четко прорисовывались под мокрыми плавками. Все мы прекрасно это видели, но никто не осмелился сказать ни слова. Делофр мог бы засвистеть, чтобы вдохнуть жизнь в своего друга, засвистеть или запеть, как свистел когда-то хозяин Булькена.
