Витя остановился у бабки и купил у нее браги на малине. Старуха ничего не помнила, а только называла множество неинтересных покойных однофамильцев. Внизу красиво изгибалась река между лесных холмов. Наши коллеги, иностранцы, строили для забавы через эту реку мост.
– Дураки, – сказал Витя, – смоет их мост, когда откроют плотину.
На берегу прогуливались студентки с обнаженной грудью. Профессор американского университета отжимал перед ними плавки, тряся мудями.
Витя посигналил ему и погнал машину к Абраму Степановичу Унтилову, на Строительную улицу. Как оказалось, он тоже ничего не знал. Теми годами ведала его жена, но она померла и унесла тайну с собой в могилу. А Абрам Степанович в это время работал на мясокомбинате.
– Вон идет человек, бывший мент. Он может что-то знать по долгу своей бывшей службы.
Бывший мент сейчас был занят. Он шел к своему сыну, вахтеру хлебного завода, за хлебом. Пообещал вернуться.
Мы остались с Витей на улице, и он то и дело обращался буквально к каждому проходящему мимо – видимо, чтобы показать, как хорошо знает всех в городе:
– Как дела? Дадите поносить шляпу? Девушка, это у вас засос на шее?
Мент вернулся с авоськой хлеба и спросил, не евреи ли мы.
– Они итальянцы, – загоготал Витя. – Уно моменто. Разве не видишь?
– Как хорошо вы говорите по-русски, – согласился мент. – Ваша родственница отвечала за культурно-просветительскую работу в горсовете?
– Да, она была культурным человеком, – призналась Танька. – После госпиталя работала в администрации.
Мент встал и неожиданно заломил Вите руку:
– А вот ты, сука, арестован, – сухо сказал он.
Витя вывернулся и саданул его в живот так, что старик загнулся и начал задыхаться.
– Кто ты такой? – спросил его Витя.
Мы поехали в другой конец города, к почте, где жил бывший партиец Немытов. У бывшего партийца был небольшой каменный дом, в один этаж, настолько небольшой, что его трудно было отличить от деревянного. В этом деревянно-каменном доме товарищ Немытов лежал в парализованном виде, не мог ни петь, ни плясать, ни говорить. Его не парализованная дочь посоветовала пойти к помощнику отца, Михаилу Яковлевичу Савчуку, что живет возле кладбища.
Когда мы вышли от Немытова, ветеран войны попросил у меня закурить и забрал всю пачку.
– У нас все равно ничего не продают, – сказал он.
– А мне пятьдесят рублей на водку, – сказал Витя. – Я пострадал от жены.
Савчук жил на улице Победы. Бабку Татьяны знал, работал с ней вместе и отзывался о ее профессиональных качествах очень лестно.
– Где-то направо или налево от церкви, – сказал он. – Вы попросите Богородицу, она вам покажет.
В Верхотурье на все вопросы отвечала Богородица Дева Мария. Мне, как итальянцу, это было приятно.
Вдруг нас всех догнала какая-то бодрая дама, перепрыгивавшая через канавы, которая назвалась Антониной Ивановной Лариной. Она закричала:
– Которая из вас Цыганова? Пойдем, я покажу, где ты родилась.
Это был большой, крепкий северный дом, похожий своей плотной деревянной обшивкой на корабль. Высокий забор отделял огород от всего мира, а дверь была прорезана в этом заборе, будто маленький вход в большую крепость. Ларина сходила переговорить с теперешними владельцами, потом позвала нас внутрь.
Мы увидели высокую печь, чужие фотографии, цветы и железную кровать. Хозяин, большой и бывалый моряк, вошел в комнату и пошутил:
– Думал, придет девка, а она с мужем. Почему, собственно, без бутылки?
– Не успел, – сказал я, пока Танька стояла у китайской ширмы и плакала.
Я сходил с хозяйкой в огород и купил у нее много цветов за десять рублей.
– Ой, зачем так много! – сказала женщина, кладя деньги в передник.
Выходя со двора, я посмотрел на вывеску на углу дома, чтобы запомнить адрес: угол Комсомольской и Советской – куда проще.
Мы вернулись на кладбище, и я тут же нашел могилу Елизаветы Васильевны Цыгановой. Не знаю, как это получилось. Для этого нужно хотеть этого и не хотеть одновременно.
Я шел с большим помидором в руке, ел его, как яблоко, помидорная жижа текла по моему подбородку. Остановился у потускневшего деревянного креста, затерянного в зарослях полыни, раздвинул траву.
– Танюха, с тебя ящик водки! – засмеялся Витя, начиная обрывать заросли у могилы. – Хорошо, что у нее крест. А то эти обелиски сужаются книзу, будто осиновый кол. Знаете, что это значит?
Мы положили цветы и помидоры около креста. Я дал Вите денег, чтоб он привел могилу в порядок.
Около монастыря охранники устроили по нам пальбу и прострелили Вите передние шины. В присутствии иностранцев ездить по городу пьяным было запрещено. Витя мог задавить какого-нибудь француза или англичанина. Его вытащили из кабины, уронили на песок и начали мудохать по лицу и почкам дерьмовыми казенными берцами.
– Убери иностранцев! – закричал один из охранников. – Запиши в протокол, что он взял их в заложники.
– Get out, motherfucker, – сказал я подошедшему чоповцу, прорвался к мордобою и попытался остановить драку, понимая, что иностранца они не тронут.
Мужики мгновенно присмирели и отошли от Вити.
Танька подошла к нам:
– Тэ курэл тут джюкло! – закричала она неистово. – Райэн акхарава! На йав дылыно! Женщин у вас не будет! Денег не будет!
Мы поймали машину, и два парня отвезли нас к железной дороге. Быть иностранцами больше не было сил. Ребята не верили, что мы русские, а Татьяна – их земляк, и не взяли с нас ни копейки денег.
Как-то зимой на Бактине, в Томске, я искал могилу своего деда. Снега было по пояс. Я был сильно навеселе. Ходил часа два – и не нашел…
Лилит
Присматриваясь к ее образу жизни, я думал купить новую машину или хотя бы парадный костюм. Барышня была мне не по зубам: слишком шикарна. Мы никогда с ней не виделись, но переписывались уже года два. Судя по фоткам, она была удивительно хороша собой, холеная, богатая. Ей шли французские шляпки, черные перчатки и чулки. Муж катал ее по Европе два раза в год, потом вез на теплоходе в Америку. Из-за приступов клаустрофобии на самолетах Лилит не летала. Согласно семейной легенде, это произошло после поспешной эвакуации армян из Баку в девяностые годы. Она в это объяснение не очень-то верила, и о резне старалась не вспоминать. Боялась пользоваться лифтом, метро, самолетом. Женщин трудной судьбы от Версаче в моей жизни было мало. Я опасался, что мне с ней будет скучно.
Я только что вернулся из Еревана в Москву в жуткой простуде и кашле. В те времена я страдал неизлечимой, как мне сказали, болезнью легких. Залег на даче. Съездил с другом в военный госпиталь, где мне выписали горсть медикаментов. Большую часть времени проводил в постели: с интересом смотрел отечественный сериал про «лесных братьев». Сочувствовал и властям, и повстанцам.
