— Я серьезно.
— А на что похоже?
— На катер. Катер с дистанционным управлением.
— Угадал. — Я показываю Уильяму корабль. Это миниатюрный фрегат, с тряпичными парусами и деревянной мачтой. У руля стоит крошечный пират с повязкой на глазу. Корабль стоит почти двести долларов, и он отнюдь не самый дорогой в магазине.
— Пиратский корабль!
— Да. Идем.
— Куда?
— Узнаешь.
— К лодочному пруду?
— В яблочко.
— Ладно, — кивает Уильям. — Только возьму рюкзак и коробку для ленча.
— Лодочный пруд на самом деле называется Оранжерейным, — сообщает Уильям, когда мы опускаем кораблик в застоявшуюся зеленую воду. — Но мало кто об этом знает.
Он уверенно обращается с пультом управления. Я стою поодаль и смотрю на воду. Чуть дальше несколько маленьких мальчиков и девочек карабкаются на статую Алисы и гоняют голубей, которые гадят ей на плечи.
— Отлично. — Уильям подводит корабль к берегу и снова отправляет его на середину пруда.
— Свистать всех вверх, старина! — отзываюсь я.
— Наверх. А не вверх.
— Значит, свистать всех наверх, старина!
Уильям уступает мне пульт, и я стараюсь изо всех сил, но мои круги получаются не такими ровными, и мы оба боимся, что я опрокину судно.
— У тебя классный корабль, Эмилия, — говорит Уильям.
— Я купила его тебе, парень.
— Ты не шутишь? Мне? Потрясающе! — Уильям заставляет корабль описать на воде рискованную восьмерку.
— Это подарок на день рождения.
— Мой день рождения через месяц, в октябре. — Он хмурится. — Значит, ты ничего не подаришь мне на настоящий день рождения?
— Нет, это подарок не на твой день рождения. Это действительно подарок. Но не на твой день рождения. Понятно?
— Нет.
— Подумай.
Я сажусь на берегу, спиной к воде, и искоса взираю на Уильяма.
— Блэр! — наконец восклицает он.
— Молодец.
Каролина позвонила Джеку утром, по пути в больницу. У нее начались схватки, поэтому Уильяму предстояло провести у нас несколько дней, чтобы Каролина могла побыть наедине с ребенком.
— Он родился, пока я был в школе?
— Он родился только что. Или вот-вот родится. Твой дантист позвонит папе, как только малыш появится.
Уильям говорит:
— Маленького будут звать Блэр Соул Доути Первый. Как в Древнем Риме. А меня зовут — Уильям Соул Вульф Первый. У нас одинаковое второе имя, и мы оба — первые.
— Ты мне уже миллион раз говорил. Прекрасное имя.
— Я нарисую семейный портрет с Блэром. — Уильям закладывает еще один крутой поворот. — Жаль, что ты не видела портрет, который я нарисовал в саду.
— Видела. — Я скрещиваю ноги и обращаю лицо к солнцу. Оно греет мои щеки. Великолепное бабье лето. Я закрываю глаза. — Это прекрасный рисунок.
— Я нарисовал Изабель в виде ангела.
— Знаю.
— Я сделал это для тебя.
— То есть?
— Я нарисовал ангела для тебя. Вообще я не верю в ангелов. Сомневаюсь, что люди после смерти отправляются на небо. Но я подумал, что тебе будет приятно видеть Изабель маленьким ангелом с крылышками, который летает над тобой.
Я глажу его по голове. Он терпит мое прикосновение, а потом снова увлекается корабликом.
— Да, Уильям, — говорю я, — мне действительно было приятно.
— Как думаешь, что будет, когда ты умрешь? Ты веришь в ангелов?
Я вспоминаю Изабель, ангела с яркими крыльями.
— Кажется, нет.
— Евреи не верят в ангелов. Особенно ортодоксальные. То есть они не верят в небесных ангелов. Помнишь, я говорил, что я — ортодоксальный еврей?
— Да.
— На самом деле это не так.
— Знаю.
— Протестанты верят в ангелов и в рай, но я и не протестант.
— Нет?
— Наверное, я буддист. Они верят в реинкарнацию. Это значит, что можно возродиться кем-нибудь еще. Человеком или животным. Ты веришь в перерождение? Может быть, Изабель воскреснет в виде животного? Например, рыбки в лодочном пруду. Или пингвина в зоопарке. Или вернется к нам в виде Блэра. Тогда она станет моим братом, а не сестрой.
Я замираю. Может быть, Изабель так хотела жить, что решила воскреснуть в обличье чужого ребенка? Ребенка Каролины? Который, возможно, тоже проживет всего один день. Мне недостает детской уверенности моего маленького буддиста.
— Не знаю, Уильям. Похоже, я не верю в реинкарнацию.
Уильям направляет кораблик на плавающий листок, потом ведет его вдоль берега, под таким углом, что мачта почти касается воды.
— Ну а что, по-твоему, случилось с Изабель, когда она умерла? — спрашивает он.
— Наверное, она просто ушла. Кем бы она ни была и чем бы ни отличалась от остальных, Изабель исчезла.
— Значит, ты веришь в ничто, — говорит Уильям, как будто ему и раньше доводилось это слышать. Он вполне способен понять веру в ничто.
— Не знаю. Просто не знаю.
Уильям заставляет кораблик бешено крутиться, и тот едва не переворачивается.
— Ну а я буддист.
— Вот и хорошо.
— Я скажу тебе, если найду Изабель.
— Обязательно. Мне будет очень приятно знать, что ты ее нашел. — Я наблюдаю за тем, как он управляет корабликом. Уильям держится очень уверенно. — А теперь пора причаливать.
— Еще один кружок.
Уильям проводит корабль вокруг пруда медленно — тянет время. Когда корабль причаливает, я вынимаю его из воды и отряхиваю.
Уильям тянет к фрегату руки. Корабль слишком большой для него, но я позволяю мальчику нести игрушку. Убираю пульт в сумочку.
— Мне очень нравится корабль, Эмилия. Спасибо за подарок.
— Не стоит благодарности, Уильям Соул Вульф Первый. С днем рождения Блэра. Я тебя люблю.
Я его действительно люблю. Люблю этого худенького всезнайку, не по летам развитого и с раздражающе ограниченным и эгоистичным взглядом на мир. Я полюбила его — не так истерически, мгновенно и спонтанно, как Джека. Я проделала этот путь, поскрипывая и раскачиваясь, точно трехколесная тележка на проселочной дороге. Я не бросилась в эту любовь как в омут с головой, а словно карабкалась на скалистый утес, обламывая ногти о камни, обдирая колени и распластывая руки и ноги в поисках опоры.
Такую любовь было трудно распознать, но наконец я увидела ее истинную суть — милость Божья. Это когда что-то оказывается более прекрасным, нежели мы заслуживаем, более тонким и приятным, нежели могло быть. Милость Божья подобна Центральному парку. Сланец и болота, валуны и кустарник, труд тысяч людей — землемеров, возчиков, подрывников, строителей, каменщиков, кузнецов и кирпичников. Центральный парк, в городе из стали и стекла, мрамора и асфальта, камня и цемента, — это триста сорок один гектар милости Господней. С плакучими ивами, зелеными прудами, изящными мостиками, он прекраснее и изысканнее, чем заслуживает любой из нас, будь то помешанный на акциях финансист, пакистанец-шофер с дипломом юриста, мать двойни и всякий иной из восьми миллионов ньюйоркцев. Жители других городов, разумеется, не хуже, они такие же уникальные и точно так же достойны прибежища. И все же у нас — подлинная благодать, а в других местах — лишь ее слабое подобие.
