Обедал Буров в обществе Лауры, Рубена Ашотовича и какой-то чопорной, малоразговорчивой девицы — даром что без бюста, так еще и без языка и шарма. Кормили, как и в завтрак, великолепно, качественно, как на убой, опять-таки в бинарном ключе: бриуаты,[345]таджины,[346]брошетты[347]плюс наваристый украинский борщок, гусь с фисташками, черносливом и яблоками, жареная, с молодой картошечкой, баранина, молочный поросенок, фаршированный гречневой кашей. Не обошлось, естественно, без икры, осетрины, севрюжины и провесной белорыбицы. А запивали всю эту благодать квасом, соками и ароматизированным флердоранжем. Эх, хорошо пошло. Впрочем, не у всех — Рубен Ашотович сидел в прострации, ничего не ел, смотрел в свою тарелку блаженно и сосредоточенно. Как видно, с ним уже поговорили, и поговорили хорошо. Глубоко, по самое некуда ввели в курс дела. И точно, уже после сладкого, когда все с трудом поднялись, он с улыбкой придвинулся к Бурову:
— Господи, Вася… А я ведь мог всю жизнь прожить в том мерзком болоте. В тупой безысходности, не ведая дороги. Эх, жаль, Полина с Фролом не дожили, не постигли истину, не узрели всю правду-матку. Ну да ладно, я уж поквитаюсь за них. Еще как поквитаюсь.
Да, слов нет, поговорили с ним изрядно… Потянули на разговоры и Бурова.
— Пойдем-ка пообщаемся, — улыбнулась Лаура, вытащила клубничный, от Надюши Крупской, джюсифрут[348]и, не оборачиваясь, пошла к себе — вверх по лестнице, в шикарные апартаменты. Нет, пожалуй, ноги у нее были ничуть не хуже, чем у той искусственной подавальщицы…
«Снегопад, снегопад… Если женщина просит…» Буров в предвкушении двинулся следом, однако его благополучно обломали, привели не в спальню, а в кабинет. Это была уютная, в меру просторная комната с добротной мебелью, тяжелыми занавесями и целой стаей кинозавров-вульгарисов — скалящихся, в полный рост, на полированных подставочках вдоль стены. Лаура, видимо, питала к ним особую симпатию.
— Присаживайся, дорогой, — сказала она, указывая пальцем на кресло, открыла на столе неприметную панель и, мило улыбаясь, нажала две кнопки. Под ними тотчас засуетились красные огни светодиодов. На окнах плавно опустились плотные мохнатые шторы, послышалось низкое гудение, воздух в кабинете завибрировал. Красные светлячки позеленели, система защиты от прослушивания встала на рабочий режим. Да, позвали сюда Бурова, как видно, не на секс. А Лаура тем временем подошла к стене, потревожила подделку под Матисса и, поладив с дверцей обнажившегося сейфа, вытащила пачку фотографий. — Ну что, Васечка, как у тебя со зрительной памятью? Еще не отшибло?
Нет, не отшибло. На фотографиях Буров без труда узнал одного старинного знакомца. Еще какого старинного, лет, наверное, двести знакомы. Черного барона де Гарда. Правда, обходящегося на этот раз без своих обычных атрибутов — длинного плаща, шпаги, крагинов и ошпоренных ботфортов. Нет, черный маг был прост, словно правда, насколько может быть проста правда, одетая то в скромное пальтишко, то в куцый пиджачок, то в коверкотовую гимнастерочку с петлицами майора НКВД.[349]
— Что, хорош маскарад? — усмехнулась Лаура, и глаза ее недобро прищурились. — Программа двойников категорично утверждает — на фотографиях одно и то же лицо. Вот, пожалуйста, на этой — Шлема Зильберштейн, изрядный динамитчик, агитатор и бомбист, активный член эсеровской[350]боевой дружины, а вот на этой — товарищ Соломон, идейный вдохновитель Обуховской стачки;[351]на этой — товарищ Аарон, отец-организатор Кровавого воскресенья.[352]Как тебе, Василий, его усы? — Лаура замолчала, покусала губу, и в голосе ее послышалось что-то нехорошее. — А вот, извольте бриться, товарищ Фаерман-Михайлов, славный комендант Киевской ЧК.[353]А вот, пожалуйте, еще типаж, опять-таки геройский, из той же оперы. Начальник специальной команды МГБ, подчиняющийся лично товарищу Жданову.[354]Наделенный особыми правами и полномочиями, как это и полагается в военное время. А вот, пожалуйте, уже мир, дружба и торжество крепнущего социализма. — Лаура щелкнула ногтем по фотографии, показала Бурову. — Новочеркасск, тысяча девятьсот шестьдесят второй год.[355]Угадай с трех раз, кто там раздул из искры пламя и щедро подлил в него не масла — бензина? А, по глазам вижу, что догадался, молодец, возьми с полки пирожок, с воображением у тебя, Вася, все в порядке. Он, он, мастер каббалы, гениальный провокатор и редчайшая сволочь. Ап, знакомьтесь. — Она лихо, словно примадонна сцены, сделала рукой и показала крупное сияющее глянцем фото. — Генрих Мария Теодорович фон Грозен. Поволжский немец, антифашист, доктор каких-то там наук, член-корреспондент. И главный кремлевский специалист по всем вопросам оккультизма. До этого трудился в ПГУ,[356]осуществлял магическую защиту киллеров, говорят, что с его легкой руки ни один не промахнулся, не попался, не сбежал. Так что нынче Генрих Теодорович вхож в советское святая святых, и не просто вхож, а на короткой ноге с Самим, у которого звезд на груди больше, чем на небе. Помогает ему быть стойким марксистом, — и она язвительно усмехнулась. — Картину в фойе видел? Такую тяжесть в одиночку не удержать…
