— А у меня они были. Их хватало на двоих.
— Знаю.
— …
— Амброс, бывают в жизни мгновения, когда невнимательность переходит пределы и любовь рушится. Иногда достаточно какого-нибудь пустяка. Может, ты переусердствовал, не замечая меня на людях. Может, на час дольше засиживался в кафе «Грау», вместо того чтобы уделить внимание дочери. Не знаю… Мои мужчины были детьми. Но почему бы женщине тоже не оказаться хоть раз слабой? Хоть на миг выпустить детскую ручку мужчины? Почему бы один-единственный раз не стать с ним вровень, как со взрослым?.. Как бы ни сильна была любовь, когда-нибудь она ломается, точно перезрелый подсолнух.
— Никогда.
— В то время я и не была подсолнухом. И свет мой был слишком слаб. Я не могла светить с достаточной силой.
— …
— …
— А знаешь ли ты настоящую силу света? Он иссякает за пять миллиардов лет.
— Амброс…
— Слушай меня!
— …
— Я и в самом деле видел солнце. Я заглянул в него. Я приблизился к нему. Долго оно было бесконечно далеким. Оно было так же неописуемо далеко от меня, как далеки друг от друга два человека, которые когда-то были близки… Есть точная астрономическая единица. 150 миллионов километров… А знаешь, насколько удалена самая близкая душа? На 270 000 астрономических единиц… Значит, мы были все же очень близки… Это утешало меня. Я собрал в кулак всю свою волю, отправился на Вилан, гору моего детства, уселся на гребне и начал ждать… Солнце взошло. Я смотрел на тебя. Я час не отрывал глаз. Ты становилась все светлее, светлее… И это было не больно. Во всяком случае, не больнее, чем тоска по тебе.
— …
— Не говори ничего.
— …
— …Я больше не мог видеть дня. Потому что никогда не мог найти себя. Все, что я видел, слышал, чувствовал, казалось мне нестерпимо знакомым. Моя жизнь была избитой фразой. Бессмысленным ненужным разговором. Я был паразитом. Жуирующим циником. Себялюбивым обсерватором, предоставляющим лепить мир кому-нибудь другому… Я стал разбойником и вором… Но я оставался верен тебе, Амрай. Не изменял ни на один миг… Бог знает, сумел бы я найти себе пристанище у Инес или где-то еще. Я не могу не любить тебя… Я должен любить тебя… Это — мой закон, моя судьба… Как часто пытался я убить в себе тебя. И чем дальше я уходил, тем ярче горел твой свет… Какой там Мадрид, Мангейм или Ульм, если счет идет на сотни миллионов километров?.. Да не стучи ты! Черт побери!
— Вы хотели еще чаю, фрау Бауэрмайстер?
— Бригитта, пожалуйста, поставь и дай нам побыть вдвоем.
— …
— Я всегда жду, когда она дотопает до последней ступеньки… Я сам справлюсь, Амрай. Я здесь как рыба в воде. Чай всегда только в мешочке… А вообще, на развод я согласен. Ты уж сама там все устрой.
— Спасибо.
— …
— Ты ослепил себя? Ты что, обезумел? Ведь у тебя полжизни впереди.
— В моей жизни что-то разъехалось. Могу только склонить голову в тень Бога. Он знает все. Мы еще и подумать не успели, а он уже знает. Он неизмеримо быстрее света.
— Как и твоя речь.
— Смотри, что у меня в руке. Это алюминиевое кольцо оставил мне в наследство отец. Но это вовсе не кольцо… Возьми его… Посмотри… Десять зазубрин соответствуют десятикратной «Аве, Марии» на четках… Да, я молюсь… Я знаю, что ты сейчас думаешь: вот, мол, как млеет от жалости к себе.
— Я так не думаю.
— Я не млею от жалости к себе. О нет! Моление — то же, что и возможность забвения. Когда молишься, уже не существуешь. Постепенно я стал понимать отца… Но ни шагу в прошлое! Ни шагу! Точка!.. Расскажи мне о Мауди.
— Мауди? Разве ты еще не узнал о ней все?
— От тебя нет.
— Для нее ты по-прежнему воздушный пешеход.
— …
— Она — это нечто святое, Амброс. Сколько лет я не могла этого понять… Я была несправедлива к ней.
— …
— …
— Почему ты не продолжаешь? Ты должна мне все рассказать о ней. Возьми одеяло и укрой колени.
— С чего же начать?.. Она каким-то странным образом изменила меня, Марго, Эстер — всех, кто когда-либо соприкасался с ней.
— Подойди. Возьми мое одеяло.
— …
— Дальше. Как изменила?
— Иногда мне кажется, Амброс… Мауди — не из этого мира.
— Рассказывай все. Я хочу все о ней знать.
— Я и пытаюсь.
~~~
Все идет своим чередом. Совершается каким-то таинственным образом. В начале 90-х затянулись мглой экономические перспективы края. Банкротство дома Ромбахов предзнаменовало окончательный упадок местной текстильной индустрии. Сотни якобсротцев остались не у дел, жили на пособие по безработице, на материальную помощь детям и на выплаты за общественные работы, одним словом, кое-как перебивались. Однако они пытались создать в глазах соседей видимость соответствия былому жизненному стандарту, а потому становились должниками банков и торгово-посылочных фирм. А после резкого сокращения заказов на строительство в середине 90-х — накладные расходы на зарплату стали притчей во языцех — безработные составляли уже половину населения.
Бедность открывалась лишь наметанному глазу. Житель долины умело скрывает правду, и признаки обнищания трудно разглядеть со стороны. Одежке он уделяет внимания больше, чем кто-либо иной, трижды на дню моет от нечего делать свою машину, по воскресеньям, как водится, чинно фланирует вдоль берега Рейна или озера и с прежней аккуратностью подстригает туи вокруг дома. Но глаза выдают его.
Они сузились от постоянного прищура, в них засверкал огонек зависти. Зависти к тем, у кого еще есть рабочее место. Зависти к турецким согражданам, о коих говорят, что на Босфоре они отгрохали себе гигантские виллы, тогда как здесь ютятся в полусгнивших хибарках и домах-муравейниках с картонными стенами. Зависть к детям Эркема Йылмаза, которые лихо болтают на местном диалекте, в то время как, празднуя Курбан-байрам, приносят в жертву ягнят. Когда житель долины не в ладах с жизнью, пожелавшей навестить его и не застав дома, он с чувством раскаяния возвращается к природе, чтобы обрести в ней жизнь. То и дело слышатся умилительные разговоры о здешнем климате, при котором изрядная часть года отведена сезону дождей, месяцами держится осенний туман и снежной слякоти не минуют даже вечные льды горных вершин. Многие мечтательно созерцают алое умирание солнца в Боденском озере. Это напоминает им виды с острова Капри. На не богатом мажорными красками диалекте они толкуют о бесчеловечном мире, лежащем за пределами их родины.
О том, что в Америке нельзя не опасаться за свою жизнь, что в Испании — вонь, что Италия — а уж итальянцев-то они, слава Богу, изучили — насквозь прогнившая страна, что французы — наконец-то — отказываются говорить по-английски, что на самом деле повсюду в мире тебя подстерегает опасность. Только в Рейнской долине мир еще исправен. Ну и природа, конечно, не испорчена. Пусть им укажут другую такую страну, где в полдень можно в блаженной неге изучать на пляже некрологи из газеты «Тат», а уж после обеда встать на лыжи — если пожелаешь — и с восторженными кликами взвихрить снежный склон ледника. Купание и горные лыжи. И то и другое достижимо за час езды на машине. Где еще такое найдешь? Пусть им только укажут.
