На обратном пути я пребывал постоянно в одиночестве и думал только о том, как уговорить Ширин, предвидя ее реакцию. «Уехать, — скажет она устало, — неужто с тебя не довольно быть счастливым?» И все же я не терял надежду сломить ее сопротивление.
Когда кабриолет, нанятый на берегу Каспийского моря, высадил меня в Зарганде перед закрытой дверью моего домика, там уже стоял автомобиль марки «Джевел-40» со звездно-полосатым флажком на капоте. Из него вышел шофер и поинтересовался моим именем. «Уж не дожидается ли он меня здесь с самого моего отъезда?» — мелькнуло у меня. Он сказал, что караулит меня с утра.
— Хозяин просил дождаться вас.
— Но я мог вернуться через месяц, через год, а может, совсем не вернуться.
Мое изумление нисколько его не смутило.
— Но вы же здесь! — воскликнул он и протянул мне записку от Чарлза В. Рассела, полномочного посла США.
XLIV
В миссии меня дожидались двое, было видно, что они исходят нетерпением: Рассел в сером костюме, муаровом галстуке-бабочке и с усами, как у Теодора Рузвельта, разве что более тщательно подстриженными, и Фазель в своей неизменной белой тунике, черной накидке и голубом тюрбане. Первым заговорил дипломат на правильном, хотя и не совсем уверенном французском.
— Наше сегодняшнее заседание — из разряда тех, которые меняют ход истории. В нашем лице встречаются, презрев расстояния и различия, две нации: Соединенные Штаты, молодая нация с уже довольно старой демократией, и Персия, древняя страна, существующая не одно тысячелетие, с совсем молодой демократией.
Налет тайны, торжественность были в этих словах. Бросив взгляд на Фазеля, чтобы удостовериться, что сказанное не противоречит его взглядам, он продолжал:
— Несколько дней назад я побывал в качестве приглашенного в демократическом клубе Тегерана и выразил аудитории глубокую симпатию, которую питаю к конституционной революции. Это чувство разделяют и президент Тафт[79], и г-н Кнокс, государственный секретарь. Последний, кстати, в курсе нашего заседания и ждет от меня сообщения о результатах встречи. — Тут он передал слово Фазелю.
— Помнишь ли ты тот день, когда убеждал меня не сопротивляться царским войскам? — начал он.
— Нелегкая это была задача!
— Я никогда на тебя за это не обижался, ты исполнял свой долг и в каком-то смысле был прав. Однако то, чего я опасался, подтвердилось, русские так и не ушли из Тебриза, тамошнее население ежедневно подвергается унижениям, казаки срывают с женщин чадру на улицах, «сыновей Адама» при малейшем подозрении упекают за решетку.
Но есть кое-что и посерьезнее. Посерьезнее, чем оккупация Тебриза, чем судьба моих товарищей. Наша демократия в опасности. Господин Рассел назвал ее «молодой», с таким же успехом он мог назвать ее «хрупкой», «находящейся под угрозой». Внешне все выглядит неплохо, народу стало полегче, торговля процветает, священники стали сговорчивее. И все же только чудо не даст рухнуть всему зданию. Почему? Да потому что казна пуста,как и прежде. Старый режим весьма любопытным способом взимал налоги — отдавал провинции на откуп хищникам, которые выкачивали из населения все до капли и приберегали собранное для себя, лишь малую часть расходуя на подкуп чиновников в столице. Отсюда все наши беды. Казна пуста, делаются займы у русских или англичан, а те в качестве покрытия долга получают концессии и различные бенефиции. Именно так царь и проник во все наши дела, а мы разбазарили национальное достояние. Новая власть оказалась все перед той же дилеммой: если не взимать налоги цивилизованным образом, как это делается в современных демократических государствах, придется терпеть опекунов. Первейшей нашей задачей является оздоровление финансов. Превращение Персии в современное государство, свобода Персии могут быть достигнуты только при этом условии.
— Если средство столь очевидно, отчего не применить его немедля?
— Ни один перс сегодня не в состоянии взяться за такую задачу. Грустно, но на десятимиллионную нацию так мало образованных людей! Нас, получивших образование, сравнимое с тем, что дается детям в прогрессивных странах, лишь горстка. Единственная область, в которой мы преуспели, — это дипломатия. В остальном, будь то армия, транспорт, финансы, просто-напросто ничего и никого. Если мы удержим власть еще двадцать, тридцать лет, появится поколение, способное заняться всем этим. А пока единственный выход для нас — обратиться к честным и компетентным иностранцам. Найти таких нелегко, я знаю. В прошлом у нас был не очень удачный опыт — и с Наусом, и с Ляховым, и с другими. Но я все же не теряю надежды. Я говорил об этом с коллегами в парламенте, правительстве, и мы думаем, что нам могли бы помочь Соединенные Штаты.
— Я весьма польщен, но отчего именно моя страна? — вырвалось у меня.
Чарлз Рассел с удивлением и недоумением вскинул на меня глаза. Но ответ Фазеля успокоил его.
— Мы перебрали все мировые державы. Русские и британцы будут рады довести нас до банкротства, чтобы еще сильнее прибрать к рукам. Французы слишком озабочены своими отношениями с царем, чтобы заниматься нашей судьбой. Да и вообще вся Европа охвачена сетью альянсов и контральянсов, в которой Персия может стать лишь банальной разменной монетой, пешкой в игре. И только Соединенные Штаты способны проявлять к нам интерес и не стремиться подчинить нас себе. Вот я и обратился к г-ну Расселу с просьбой указать нам американца, способного впрячься в столь нелегкое дело. Должен признаться, это он назвал твое имя, у меня совершенно вылетело из головы, что ты учился на финансиста.
— Спасибо за доверие, но я не тот, кто вам нужен. Несмотря на диплом, финансист из меня никудышный, у меня не было случая применить полученные знания на практике. Винить в том следует моего отца, выстроившего столько кораблей и обеспечившего мне безбедное существование. Я всегда занимался лишь главным, то бишь ничего не значащим: путешествовал, читал, любил, верил, сомневался, сражался. Иногда пописывал статьи. — Мои собеседники озадаченно переглянулись и заулыбались. — Когда найдете нужного вам человека, я смогу быть с ним рядом, советовать ему, оказывать мелкие услуги, но весь труд он должен взвалить на себя. Я полон благих намерений, но неуч и лентяй.
Не настаивая, Фазель предпочел ответить мне в том же духе:
— Истинная правда. Могу подтвердить. К тому же у тебя немало и иных недостатков, более крупных. Ты мой друг, все это знают, и мои политические противники костьми лягут, чтобы помешать тебе.
Рассел молча слушал, на его лице застыла какая-то скованная улыбка, словно он забыл убрать ее. Наши шутки были ему, конечно, не по вкусу, но он терпел.
