Я раскачивался на лианах собственных нервов, обретших небывалую чувствительность. Я был себе отвратителен, а конец все не наступал, хотя был уже близок. Я – космический корабль, затерянный в бесконечности пространства и пустоты. Но мое путешествие пошло по ложному курсу. Обостренные до предела нервы отзывались лишь на резкую боль. Мне казалось, что я обнимаю огромный кактус. Словно все органы разбухли и затвердели, как железо. Я слышал скрежет своих зубов. Боль превратилась в часовой механизм, непрестанно тикала в голове и сводила с ума. Вслед за ней шла взрывная волна, состоящая из тысячи маленьких взрывов. Один за другим, внутри раздавался взрыв, словно чья-то жестокая рука хлестала меня по всему телу. Я царапался, пытаясь содрать с себя кожу. В этой боли сосредоточилась вся моя жизнь. То была боль дерева, в которое вонзалась бензопила, боль собаки, которую замотали в колючую проволоку, боль разлуки, боль страха, боль изводящих друг друга супругов, боль ребенка, который спрятался в бочке и чувствует, как сверху капает вода. Я провалился в глубокий тоннель, на самое дно. Меня охватила паника. Мне хотелось, чтобы кто-то меня обнял. Хоть один-единственный раз. Огромная волна поднялась с мокрого ковра и ударила в стекло. Оно разбилось. Неподконтрольная паника накрыла комнату.
Через неделю я уже спокойно сидел в пивной. В честь моего дня рождения Джина вручила мне скромный символический подарок: «Сон смешного человека» Достоевского. С обложки на читателя смотрел бородатый писатель с ввалившимися щеками и запавшими глазами, в старом пальто. Оно висело на нем как на вешалке. Дарственная надпись синими чернилами гласила:
«Не стыдись своего путешествия».
Я рассмеялся.
Играла музыка, кто-то танцевал, кто-то стучал кружкой по столу. Жизнь продолжалась, напирала со всех сторон. Жизнь за несколько центов, на которые можно было купить две кружки пива. Джина упомянула о будущем. Но планов на будущее у меня не было.
– Будущее есть у каждого, Гвидо.
– А как же те, кто уходит сам?
– Они тоже думают о будущем.
– Что же у них за будущее?
– Они могут думать о тех, кто будет оплакивать их уход.
– Это смешно.
– Любая жизнь – это послание в бутылке.
Мы еще не успели допить первую кружку, но бар скоро закрывался, так что мы сразу заказали вторую. Официантка наполнила кружки пенистым «Гиннессом», положила на стол картонные подставки. С кружек стекала пена.
– Что скажешь остальным?
– Правду.
Я вернулся в университет. Все были вежливы и любезны. Ректор пригласил меня в свой кабинет. Его дверь находилась напротив стены, на которой красовались пожелтевшие фотографии заслуженных, давно покойных профессоров. Марк поднял руку ко рту и откашлялся. Он сказал всего несколько слов, не слишком приятных из уст охочего до женщин самца, но мне полегчало. Я впервые открыто заявил, что я гей, я не притворялся, был собой. И при этом не выглядел ни жалким, ни смешным. Впервые я произнес это вслух. Если бы друг признался мне, что он гей, я отреагировал бы так же. У меня было ощущение, что я уже мертв и наблюдаю за живыми, собравшимися на моих похоронах.
– Какой ужас! Настоящий скандал!
Я кивнул и хотел было подняться и уйти, мысленно прощаясь с местом на кафедре и бывшим начальником. Как вдруг до меня дошло, что Марк говорит не обо мне. Его «ужас» относился к тому, что полицейские пустили дело на самотек, а «скандал» заключался в том, что виновных не нашли, что не было ни суда, ни следствия. Англичанину это казалось невероятным. Я вспомнил, что Марк – сын мирового судьи, сам окончил юридический факультет. В связи с последними событиями он чувствовал себя неловко, но не хотел меня оскорбить.
– Никогда бы не подумал, что ты гей, Гвидо.
– Да я и сам никогда бы не подумал.
Я старался выглядеть серьезно, но не выдержал и прыснул со смеху. В нашем колледже было много подозрительных личностей: студентки, бродящие по карнизам, любители заняться сексом на теннисном поле, но что касается меня…
– Хочешь сказать, что эти цветики тебе не по вкусу? И я должен в это поверить?
– Я не то хотел сказать.
Мы посмеялись, и я заметил, как глаза Марка на мгновение вспыхнули странным огнем и сразу погасли.
– Руку бы отдал на отсечение, что ты уложил бы их всех.
– Это я-то?
– У тебя такой вид в этих очках! Ты – настоящий жеребец!
Я отогнул штанину и показал ему искалеченную ногу. Марк потрогал железный штырь и шурупы, проступавшие под кожей.
– А что с твоим партнером?
При слове «партнер» я улыбнулся. Оно показалось мне таким далеким, не имеющим ничего общего с Италией и с Костантино. Я почувствовал, что снова дрожу, что вот-вот расплачусь.
– Все кончено.
Марк нажал кнопку и попросил Синди, шестидесятилетнюю секретаршу, которая периодически, в память о былых подвигах, заявляла об очередной помолвке, принести нам чая. Когда ее голос затих, он снова нажал кнопку:
– И еще захватите что-нибудь от простуды.
Мы поставили чашки в сторону и налили виски «Олд Палтни», от него во рту оставался приятный привкус торфа, карамели и трюфеля. Марку хотелось пооткровенничать. Мне часто приходилось замечать в чужих глазах желание, чтобы их пожалели. Многие хотели поговорить о себе, точно это был последний шанс, – как последний поезд, в который запрыгиваешь на ходу. Сын Марка был наркоманом, жена не работала. Марк затянул историю своих амурных приключений. Потом он заговорил о том, как страшно по ночам в неотложке.
Новость обо мне разлетелась по заведению. Она легко проникала из класса в класс, точно топот студенческих ног в университетском парке, проскальзывала в малейшую щель, точно смазанная мылом. Крылья сочувствия вздымались с разных сторон, но кое-где раздавался и шепоток осуждения… Не все такие лояльные, как Марк, были и старые вороны академической науки, которые осуждали моих союзников. Фрида и Натан стали меня сторониться, Тед перестал общаться и старался не оставаться со мной наедине. Студенты крепко жали мне руки – они восхищались моей смелостью, обожали мои шрамы. Как я ни старался их отговорить, многие выбрали меня научным руководителем. Мои покалеченные ноги, безумная улыбка, таинственные исчезновения делали меня привлекательным для подростков. На моих лекциях не было свободного места, я никогда еще не был так популярен. Едва я появлялся в аудитории, вокруг становилось тихо, точно я – генерал и стою перед войсками, а когда я заканчивал говорить, в аудитории раздавались бурные аплодисменты. И хотя я был мрачен и пал духом, я оказывал небывалое влияние на молодежь и щедро рассыпал искры своего нестандартного интеллекта. Мои слова сверкали, точно крупинки золотого песка, застрявшие в решете наскоро сколоченного культа, а мой ум становился крепче и острее. Студенты копировали мои манеры, стиль одежды. Дурацкий индийский шарф, который я откопал в шкафу у Джины, тоже стал примером для подражания. Оставалось только купить несколько париков и менять их, как Элтон Джон. Я листал слайд за слайдом, застревая на «Распятии» Мазаччо. Единственное, чему я мог научить, – это смерти. Наконец-то читал лекции о настоящем искусстве. Иногда это было сильнее меня: я вдруг замирал и давился потерянными словами, они мгновенно рассыпались и исчезали, словно передо мной распахнулся огромный люк в бездну. Каждую ночь я сочинял заявление об уходе. Посреди лекции я мог закричать:
