Последнее время она говорила Уитни Снайдеру или У. Уэзерби, что ей хочется уйти от Роми. Это было необходимо. Иначе она никогда не станет самой собой, останется без мужчины, друзей, в полной зависимости от человека, которого больше не может считать своим спасителем. После обеда она заехала к Энгельберту сделать инъекцию и получить у него рецепт нембутала. Этот рецепт дублировал другой, выписанный Ли Зейлегем в тот же день. Она послала Муррей за лекарствами в ближайшую аптеку на Сан Висенте-бульвар. Мэрилин делала покупки в нескольких аптеках, так как получала рецепты на снотворные от нескольких врачей, которые не знали друг о друге. Вечером, несмотря на второй сеанс с Гринсоном у нее дома и вторую инъекцию, которую он сделал ей перед уходом, тревога росла с каждым часом. Мэрилин позвонила своему старому другу Норману Ростену. Полчаса они разговаривали через часовые пояса и расстояние, как будто она хотела принять в себя голоса прошлого, утихомирить пустоту или хотя бы замаскировать ее. Услышав ее голос, огрубевший и измененный наркотиками, Ростен вспомнил о том, что она сказала ему на одном приеме, устроенном в ее маленькой манхэттенской квартире. Ее платье было словно приклеено к коже, как и на будущем вечере дня рождения Кеннеди. Тонкая ткань — как испарина, выступающая на коже после ночи любви. В тот вечер Ростен наблюдал за ней: сидя на подоконнике, она пила из бокала маленькими глотками и смотрела с мрачным видом вниз, на улицу. Такой взгляд бывал у нее часто. Точнее, он охватывал, завладевал ею. Мэрилин сидела, погруженная в раздумья, недосягаемая, во власти жестоких и темных мыслей. Ростен поднялся и подошел к ней:
— Эй, Мэрилин! Возвращайся к нам!
Она обернулась:
— Мне опять будет трудно заснуть сегодня. Со мной такое иногда бывает. — Она заговорила с ним впервые.
— Ты думаешь, что быстрее всего с этим можно покончить, если выброситься отсюда?
— А кто-нибудь заметил бы, если бы я исчезла?
Ростен, не зная почему, вспомнил стихи Рильке: «Кто, если я бы я закричал, услышал бы меня в иерархии ангелов?» После короткого молчания он ответил:
— Я и все, кто есть в этой комнате. Они услышали бы, если бы ты разбилась внизу.
Она рассмеялась.
Именно в этот момент они заключили свой договор. В этот момент, на этом месте, словно играющие дети. Если один из них соберется выпрыгнуть из окна, или открыть газ, или повеситься, или проглотить снотворные, он — или она — позвонит другому, чтобы уговорить его или ее отказаться от этой мысли. Они говорили в шутку — только так обычно и говорят о том, во что действительно верят. Ростен предчувствовал, что когда-нибудь Мэрилин позвонит ему и скажет: «Это я. На подоконнике».
Санта-Моника,
Франклин-стрит
3 августа 1962 года
Вечером, отпустив Мэрилин в «Ла Скала», Ральф Гринсон прослушал ее вторую запись. Отказавшись от ужина, он заперся в кабинете и вновь включил магнитофон, поставленный на паузу.
«Мне все-таки надо рассказать еще кое-что о Грейс, — слышался, под шипение ленты, голос Мэрилин. — Грейс МакКи, так ее звали в те времена, когда она познакомилась с моей матерью. Это было, должно быть, за два или три года до моего рождения. Они работали в киностудии и вместе жили в Западном Голливуде в маленькой двухкомнатной квартире на Гиперион-авеню, в бедном районе, который теперь известен как район Сильвер Лейк, недалеко от студий. Грейс заставила… мою мать… Ужасно, как сжимается горло, оно не хочет выговаривать слово «мать». — Ну вот… мою мать… покрасить в рыжий цвет ее черные волосы. Грейс работала в архиве, а моя мать занималась монтажом негативов. Они были, как говорилось во времена между двумя войнами, девушки, которые любят развлекаться». Вечеринки и выпивка — вот что было для них самым главным. Когда я родилась, они уже некоторое время не жили вместе, но продолжали вместе выходить, чтобы цеплять мужиков. Может быть, они и спали вместе, не знаю. Я не жила у матери, она очень рано поместила меня к Боллендерам. Я уже рассказывала вам эту историю: как бедная сиротка смотрит в окно на светящуюся вывеску студии РКО, где, как она представляет, что ее мать портит глаза, рассматривая лица звезд… По воскресеньям, держась за руки, как девочки, они вели меня на прогулку по дворцам Голливуда. Я хочу сказать, дворцы кино — огромный, великолепный Пэнтедж-театр, на углу Вайн-стрит и Голливуд-бульвара, и Египетский театр Граумана, тоже на Голливуд-бульваре. Именно здесь состоялась премьера, «Асфальтовых джунглей», моего первого настоящего фильма. Я не смогла на ней присутствовать. Ужасно жалко! Ужасно! На неделе, не зная, что со мной делать, они посылали меня, сунув деньги на билет, смотреть в этих темных залах на те же лица из света, с которыми они работали целыми днями за монтажным столом. Мне так нравилось быть девочкой с первого ряда — я была одна лицом к лицу с широким экраном.
Когда мне было девять лет — мать взяла меня к себе примерно на год, — они с Грейс поссорились и подрались. Моя мать набросилась на Грейс с ножом. Вызвали полицию, и Грейс добилась, чтобы мою мать поместили в психушку. Грейс стала моей официальной опекуншей. Она не сразу взяла меня к себе, я пожила еще в двух приемных семьях. Но она приходила со мной погулять и водила меня в студии и кино. Грейс повторяла, что когда я вырасту, то стану звездой.
Как-то раз она отвела меня в детский дом. Мне было лет десять. Она вышла замуж и не могла взять меня к себе, в Ван Нуйс. Грейс платила за мой пансион и по субботам водила меня обедать и в кино. Иногда она играла со мной в куклы и водила меня в салон красоты на Одесса-авеню. Я очень много знаю о косметике. Для Грейс образцом звезды была Джин Харлоу. Она хотела меня убедить, что дала мне второе имя из восхищения этой актрисой. Я-то знала, что мое имя пишется «Jeane», а не «Jean». Но все же Харлоу стала и моим кумиром. Грейс одевала меня, как одевалась Джин, — в белое, накладывала мне макияж, припудривала белой пудрой, красила губы помадой. Что до волос, то она едва не покрасила меня в платиновую блондинку перекисью водорода. Мне было всего десять лет, это выглядело бы странно — ребенок, как роковая женщина. Я дождалась своего двадцатилетия, чтобы сменить цвет волос и фамилию. Через неделю после того, как мне исполнилось одиннадцать лет, Грейс взяла меня из детского дома. Но через несколько месяцев, когда она поняла, что ее муж — извините, но у него было прозвище Док — злоупотреблял мной сексуально, она отдала меня другой «матери», Ане Лоуэр. У нее было больное сердце, и она обращала на меня не слишком много внимания, но она мне нравилась. В течение пяти лет я переходила от одной «мамы» к другой, все было запутано, в школе я не могла ответить без запинки, когда меня спрашивали, кто моя мать и где я живу. На Рождество — мне было тогда лет тринадцать — Грейс подарила мне мой первый портативный граммофон «Виктрола». Пружина ручного завода была такой тугой, что в конце пластинки на 78 оборотов в минуту начинали жалобно хныкать, но мне нравилось слушать в темноте мои любимые голоса.
Настал день, когда Грейс с мужем уехали из Калифорнии, и она выдала меня замуж на сына соседей, Джеймса Догерти. Мне было шестнадцать лет, и я не хотела возвращаться в сиротский приют. Когда-то давно вы спросили меня, чем был для меня этот брак. Вот что я могу вам ответить: «Какая-то болезненная и безумная дружба, в которой были и сексуальные отношения».
