Ознакомительная версия. Доступно 17 страниц из 81
Задолго до Московской Олимпиады Аристотель предупреждал: комическое кроется в несоответствии…
«Почтальоны»
Несоответствие человека собственному (божьему) дару давно стало притчей во языцех, — но, в сущности, какая нам разница, хороший ли человек почтальон, доставивший нам ценное заказное письмо? Главное: от кого оно и в каком виде доставлено, правда?
К этому тезису есть довольно яркие иллюстрации. Тонкий, весь в полутонах и рефлексиях писатель при близком знакомстве оказывается чудовищным быдлом. Как же так, позвольте, но ведь это же он написал?..
Он. Но — как бы это сказать? — не вполне сам.
Просто он хороший почтальон.
Или великий почтальон — как Гоголь, к которому за пределами этого почтового ведомства, судя по многочисленным свидетельствам, лучше было близко не подходить.
Антон Павлович Чехов, поднимавший белый флаг над мелиховским домом, чтобы окрестные крестьяне знали: приехал доктор, и можно получить бесплатную помощь, — не норма, а какое-то прекрасное этическое отклонение.
Но не будем о грустном. Лучше я расскажу о пианисте Николае Петрове.
Однажды я имел честь выступать с ним в одном благотворительном концерте — и даже оказаться в одной гримерной. Мы коротали время до выхода на сцену (каждый своего, разумеется) и травили анекдоты. По счастью, дам в гримерной не оказалось, и анекдоты пошли самые демократические, без купюр. Грузный Николай Арнольдович трясся от смеха. Вместе с ним и его смехом тряслись стены гримерной. Когда анекдоты рассказывал он сам, слово «жопа» было одним из самых приличных. Земной Петров двумя ногами стоял на земле и весь состоял из мяса, как Фальстаф.
В какой-то момент, прислушавшись к динамику, он начал одевать свой безразмерный фрак — скоро было на сцену. И вдруг выбыл из числа присутствовавших в гримерной! Я не сразу заметил это и еще по инерции адресовался к нему, но как будто звуконепроницаемый стеклянный колпак накрыл Николая Арнольдовича. За номер до своего он покинул помещение, и я поспешил за ним, заинтригованный.
Петров стоял за кулисами, серьезный и немного торжественный: он ждал выхода. Подойти к нему с разговорами было немыслимо. Попытка рассказать анекдот могла стоить жизни. Мысль о том, что этот строгий, отрешенный от мирского господин во фраке умеет смачно употреблять слово «жопа», не приживалась в сознании.
Потом его объявили. Петров вышел на сцену, коротко поклонился, сел за рояль и поднял глаза. При первых же звуках двадцать четвертой сонаты Моцарта глаза эти начали наполняться слезами, а лицо приобрело безмятежное детское выражение. Нежная полуулыбка бродила по губам. Он смотрел в сторону тех кулис, где стоял я, но не видел ни меня, ни кого бы то ни было еще. Что видели эти глаза, не знаю, но что-то такое видели…
Взгляд на клавиатуру он не опустил, кажется, ни разу. Ноты появлялись и исчезали — сами.
Последняя нота не сразу вернула Николая Арнольдовича на землю. Он еще немного посидел, приходя в себя, потом встал и поклонился. Улыбка, которая сияла на его лице в этот момент, уже не была лунатической — это была улыбка человека, хорошо сделавшего свое дело и принимающего благодарность от понимающих сограждан.
Провожаемый овацией, Петров пошел за кулисы, занавес закрылся, и на сцене началась перестановка, а я опрометью бросился через закулисье, чтобы поскорее сказать Николаю Арнольдовичу, как это было хорошо (а то он не знал).
Но я опоздал. Петров уже разговаривал со скрипачкой из «Вивальди-оркестра», легко приобняв ее за талию. Наследственный его бас заполнял закулисье, скрипачка смеялась… В то, что этот грузный рогочущий человек только что, почти не приходя в сознание от счастья, исполнил двадцать четвертую сонату Моцарта, не верилось ни секунды.
Почтальон сделал свою работу и оттягивался пивком.
Нечто подобное, наверное, происходило и с самим Моцартом. Неудивительно, что Сальери, ничего о «почтальоне» не знавший, постепенно наливался ядом…
Встреча с классиком
Однажды я встретился с самим Евгением Евтушенко. Было это в городе Сургут. Я только что вернулся в гостиницу с концерта, а его в ту же гостиницу привезли из аэропорта: он выступал на следующий день.
Классик предложил поужинать вместе, и вскоре мы сидели за одним столом. Евгений Александрович был ко мне, кажется, расположен и вскоре решил по-отечески похвалить за «Куклы».
— Знаете, Виктор, про вашу программу мне рассказал мой старый друг, капитан дальнего плавания. Мы познакомились с ним в Мондевидео, когда в шестьдесят втором году я…
И Евгений Александрович рассказал увлекательнейшую историю из своей жизни. Год я могу путать, но за Мондевидео ручаюсь. Мы еще выпили. Потом классик вспомнил, что хотел меня похвалить.
— Да! — сказал он. — Так вот, про вашу программу! Я впервые увидел ее недавно, но вообще похожую видал еще в Америке, в шестьдесят пятом году, когда мы с Робертом Кеннеди…
И Евтушенко рассказал еще одну потрясающую историю — про себя и Роберта Кеннеди, Потом мы снова выпили. Потом классик увидел перед Собой меня и сказал:
— Да! Так насчет ваших «Кукол»!
…В этот вечер он еще несколько раз предпринимал честную попытку меня похвалить. Он поднимал в воздух тяжелый бомбардировщик своего комплимента, но по дороге отвлекался, ложился на крыло и улетал в сторону автобиографии. Там и бомбил.
Впрочем, все это, конечно, было намного интереснее, чем комплимент, который он хотел мне сказать.
Если только это был комплимент.
«Гений поведения»
Так назвал кто-то Александра Ширвиндта. Автор формулировки сам близок к гениальности: определение, на мой вкус, точнейшее.
Дело было в конце шестидесятых. В Доме актера шел новогодний вечер, за столами сидела эпоха — Утесов, Раневская, Плятт, мхатовские «старики»…
Эпоха, впрочем, была представлена довольно всесторонне: за одним из центральных столов, с родными и челядью, сидел директор большого гастронома, «спонсировавший» дефицитом элитарный вечер. Молодой Александр Ширвиндт, ведший программу, разумеется, не мог не поприветствовать отдельно «крупного работника советской торговли».
Но крупный работник советской торговли ощущал себя царем горы — и духа иронии, царившего в зале Дома актера, по отношению к себе допустить не пожелал,
— Паяц!—громко бросил он Ширвиндту прямо из-за стола.
Царь горы даже не понял, что сказанное им относилось, в сущности, почти ко всем, кто сидел в этом зале. Наступила напряженная тишина, звуки вилок и ножей, гур-гур разговоров — все стихло. Все взгляды устремились на молодого артиста.
Но Ширвиндт словно не заметил оскорбительности произошедшего. И даже как будто засобирался извиняться… Мол, я ведь только потому позволяю себе отвлекать вас от закуски-выпивки, только для того и пытаюсь шутить, чтобы сделать вечер приятным, потому что очень уважаю собравшихся… ведь здесь такие люди: вот Фаина Георгиевна, вот Ростислав Янович, вот…
Ознакомительная версия. Доступно 17 страниц из 81
