Он шмыгает носом.
— Сказала, что не может больше навещать меня. Не может навещать… — снова направляет он на меня взгляд вылезающих из орбит глаз, — потому что ты здесь.
— Ник, послушай…
— Она сказала, что вся сыпью покрылась от стресса.
Хм. А красивый у меня все-таки стол.
— Слушай, Ник, — объясняю я. — Я понимаю, что мы с Фрэн не очень ладили, но я никогда не запрещал ей навещать тебя.
Он пропускает мои слова мимо ушей.
— Я съезжаю отсюда, — заявляет он.
Я замечаю над его головой какое-то свечение. Может, просто электричество.
— Ну… если… если ты хочешь… — запинаюсь я. К счастью, мои руки прижаты к полу, иначе они бы уже взмыли вверх в победном жесте.
— Да. Думаю, так будет лучше для всех.
— Может, ты и прав.
Ник отпускает меня и встает с достоинством человека, который принимает разумные решения при помощи удушения и ударов чужой головы об пол.
— Естественно, я заплачу все, что должен тебе за аренду.
— Ладно.
Естественно, ни хрена он не заплатит; я от него уже четыре месяца ни пенни не видел. Но я не собираюсь спорить.
Ник зачем-то отряхивается, хотя отряхиваться ему не от чего, поворачивается и идет к двери. Я, все еще лежа на полу — мне вдруг перехотелось вставать, — зову его:
— Ник.
— Да?
— А что, по словам Фрэн, я натворил?
Ник непонимающе хмурится.
— Чего?
— Что в моем поведении ее так расстроило?
Возможно, глупо ждать разумного поведения от человека, который не в ладах с собственным разумом, но все-таки неприятно, что меня кто-то ненавидит, даже если я сам ненавижу этого человека. Достойно презрения, правда? Ник чешет макушку, и его ногти приобретают морковный цвет.
— Она сказала… — напрягается он, пытаясь вспомнить, — она сказала… сказала… что не сможет меня больше навещать, потому что ты грубый, саркастичный, нечуткий, что тебе наплевать на всех, кроме себя самого, и что вы с братом — два сапога пара.
— Можно еще раз?
— Она не сможет меня больше навещать, потому что ты гру…
— Нет, последнюю фразу.
У него — минуту назад пытавшегося меня задушить — вид человека, который действительно желает помочь, но не понимает, чего от него хотят.
— Насчет моего брата, — объясняю я.
— А, понятно. Она так и сказала. Что вы с братом — два сапога пара.
— И все?
Он задумчиво хмурится.
— Насчет брата?.. — вежливо подсказываю я.
— А, нет.
Разум Ника — это информационный центр в духе Кафки; сколько ни пытайся что-то узнать, все равно придешь в никуда. Однако мой разум пресыщен информацией, он отравлен ею.
— Ладно, — заканчиваю я разговор; мне уже не терпится, чтобы он ушел. — Жаль, что ты съезжаешь, конечно, но…
— Да уж. Но я засиделся. Пора двигаться дальше, — высокомерно говорит он.
Слава богу, он хотя бы про это не забыл.
Ник уходит в свою комнату собирать… даже не знаю… что уж там поместится в носовой платок, привязанный к палочке. Я бегу на кухню и хватаю телефонную трубку, даже не обращая внимания, что у меня весь затылок в крови.
— Журнал «За линией».
— Здравствуйте. Я могу поговорить с Беном?
— Он в данный момент разговаривает по другой линии.
— Скажите, что его брат звонит.
— Сейчас попробую.
Голос исчезает, и вместо него я слышу песню «Наш „Сандерленд“ вернулся в Первый дивизион» в исполнении «Кристалл Эйр». Потом раздается щелчок.
— Але, блин.
— Але, блин? Урод, блин.
— Что, прости?
— Урод ты последний, вот что.
— Слушай, Габриель, я бы с удовольствием с тобой еще поболтал, но…
— Это была Фрэн, ведь так?
Он замолкает. Удивительно, но и мой телефон тоже замолкает — наверное, ему тоже не верится.
— Подождите минуту, — говорит он в сторону от трубки. — Ага. Нет, попроси его повисеть пока на линии.
— Бен?
— Извини, тут все пытаются со мной поговорить.
— Я прав, ведь так?
Он тяжело выдыхает.
— Да, — доносится до меня.
— Получается, я ее не знаю…
— Погоди минуту…
Опять щелчок. Я опять слушаю песню о триумфальном возвращении «Сандерленда». Затем:
— Габриель?
Его голос звучит четче — он перешел в кабинет поменьше.
— Ты не мог бы поставить обратно — я как раз хотел послушать куплет про разгром «Бернли»…
Он смеется; ведь шутка — это свидетельство того, что я уже не так зол, как был в начале разговора.
— Почему?
— Что «почему»?
Почему ты променял самую прекрасную женщину в мире на самую ужасную?
— Почему Фрэн?
— Не знаю. Так получилось.
— Ладно, хорошо. Но как? Я думал, что вы встречались только раз — когда в прокате нам дали не ту кассету…
— Нет, мы потом еще раз встретились.
— Логично.
— Она работает в аптеке в Сент-Джонс-Вуд. Месяца два назад я заехал туда, чтобы купить… кое-что для Элис.
Не знаю, отчего он замолкает. То ли пытался что-то припомнить, то ли просто осекается при упоминании о жене.
— Я не знал, что она там работает. На самом деле, когда я подошел к прилавку, я даже не вспомнил, кто она. Я понимал, что знаю ее откуда-то, но больше ничего. Но она вела себя так…
— Будто вы сто лет знакомы?
— Что-то в этом роде, — с неохотой соглашается он. — Как бы то ни было… Сначала я сообразил, откуда ее знаю, а потом и еще кое-что. Помнишь, как Дина сказала, что Фрэн безобразна, потому что еврейка?
Моя память делает крюк.
— Дина сказала, что лицо у нее еврейское до безобразия. Это не совсем одно и то же.
— Возможно. Я смотрел на нее и вдруг вспомнил про этот эпизод. И он страшно меня разозлил. Почему — одному богу известно. Я подумал: как она посмела? Как Дина посмела такое сказать?
— И тебе, конечно, показалось, что перед тобой стоит красивая женщина.
Какое-то время он не отвечает.
— Со мной что-то происходило тогда. Она почему-то показалась мне красивой, — тихо говорит он.
