— Так… Кто это сказал?
— Михайлов, студент… Ныне солист Большого театра… В пятницу танцует Спартака… Должен был танцевать, — сокрушенно поправился Ахметзянов.
Опять «Спартак», с неудовольствием подумал Бойко. Столько совпадений!..
— А вы ведь патологоанатом?
— Был.
— А сейчас?
— Сейчас я импресарио господина А.
— Кто это?
— Импресарио — это…
— Господин А.
— Это сценическое имя студента Михайлова.
— И каким образом вы из патологоанатомов в импресарио? — удивился Иван Семенович.
— У меня мать была солисткой Казанского театра оперы и балета. Можете справиться в дирекции Большого театра.
— Понятно.
— Он умер? — поинтересовался прозектор, и столько сдержанной тоски было в его глазах, что генерал Бойко подумал о том, что зря держит невинного человека в тюрьме, тем более у человека произошло крушение надежд. Из грязи в князи и обратно!.. И никакой премьеры в пятницу не будет!..
— Пока жив, — ответил генерал и после ответа предложил патологоанатому чаю.
— Что означает — пока?
— В сердце студента Михайлова вогнали железнодорожный рельс, пригвоздив молодого человека к промерзшей земле, как бабочку к листу ватмана!
— Ах!!! — Ахметзянов прижал ладони к лицу и посмотрел на генерала с ужасом человека, которому самому объявили о близком его конце. — Как же это, как?!!
— На том… — Бойко не мог подобрать эпитета сразу. — На том звере куча трупов!
Ахметзянов был бледен, насколько позволяла смуглая татарская кожа. Он уже знал, что его ждет: морг больницы города Бологое.
— А давайте поедем в клинику? — предложил Иван Семенович.
— Да-да, конечно, — воодушевился импресарио. — Может быть, застанем его еще живым!..
Уже совсем рассвело, когда генеральская машина въехала во двор Боткинской больницы. Ее занесло возле приемного покоя, но водитель справился и уже ппавно подкатил к хирургическому.
Мужчины поднялись на третий этаж, где располагапись операционные и реанимационные блоки.
— Куда?!! — грозно надвинулся на пришлых молоденький врач с белобрысой челкой, но, уткнувшись физиономией в удостоверение с гербами, ретировался к стене.
— Пациент, которого привезли два часа назад с проникающим ранением сердца, жив?
— Вроде жив, — неуверенно отозвался врач.
— Где он?
— Его Боткин оперирует.
— Как идти?
— Халаты наденьте! — попросил молоденький врач, потрогав челочку.
Накинув на плечи зеленые хирургические халаты и натянув на ноги такого же цвета бахилы, господа Бойко и Ахметзянов проследовали в операционную номер пять, где на хромированном столе возлежало тело студента с раскрытой грудной клеткой!
— У него сердце справа! — весело сообщил хирург Никифор Боткин, заметив вошедших. — Редчайший случай. Я его влево перенес! Впервые в мире, заметьте!..
Вокруг стола стояли зрителями еще несколько человек и с неподдельным восхищением глядели на руки хирурга, которые работали словно на убыстренной кинопленке. Что-то сшивали, резали, перемыкали, зажимали… В общем, руки жили отдельно от Никифора, и зрители шептали в уши друг другу: «Гениален, конгениален!»
— Посмотрите на его легкие! — хохотал через марлевую повязку Боткин. — Ну разве это человеческие легкие? Посмотрите, какие огромные! Лошадиные, я бы сказал, или медвежьи, в конце концов!
Бойко вспомнил, как маленький чукча рассказывал ему о медвежонке по имени Аляска.
— А сердце-то бьется! — возвестил хирург. — И бьется слева!
— Ты, Никифор, — гений! — воскликнул Ахметзянов.
Боткин обернулся и встретился глазами с патологоанатомом.
— И ты здесь, беглый!
Прозектор кивнул, утирая слезы.
— На сей раз он тебе не достанется! — сообщил промакивая кровь, Никифор.
— Будет жить? — поинтересовался генерал.
— А как же!
— Во, бля, дает! — не выдержал Бойко. — После такого ранения!..
Тут он случайно опустил голову и увидел эрекцию выпирающую из-под халата Боткина. И здесь понял, как она, сексуальная энергия, перекачивается в творческую…
«А я кто? — задался вопросом Бойко. — Вокруг гении, а я-то кто?.. Что в жизни сделал? Чем удивил? Понял ли суть вещей? Пришел ли к Богу?..» На все вопросы, заданные себе самому, генерал мужественно ответил — нет!
Еще шесть часов длилась операция, а Боткин, казалось, не уставал ни капельки, временами восторгаясь:
— А заживает на нем как на собаке! Практически чудо какое-то!..
А потом студента Михайлова перевезли в палату реанимации, где он через три часа открыл глаза, и Ахметзянов, солдат, афганец, заплакал навстречу голубому сиянию.
— Голубчик вы мой! — восклицал он. — Спартачок!..
А генерал куда-то исчез, вероятно, по служебным надобностям…
Вера ждала его двое суток, а потом решилась и пошла в театр. На вопросительный взгляд Степаныча ответила:
— Я — жена его!
Степаныч трагически опустил голову:
— Почти вдова, — и добавил: — Вдова господина А. Красиво!..
Она чуть с ума не сошла. Побледнела, кровь отхлыла от кожи, ноги подкосились.
Степаныч комментировал:
— А прибили нашу звезду-шмизду! Говорят, фонарным столбом по голове два часа дубасили! Растением стал. Сердце бьется пока, а голова в лепешку!
Медленно, по стеночке, Вера сползала к полу. Она даже увидела таракана, бегущего к мусорному ведру. Таракан был столь велик и реален, что стал для девушки главным объектом, на котором пыталось сосредоточиться ее сознание.
— Ты что, старый, мелешь! — услышала Вера громкий голос Алика. — Ты что, дубина стоеросовая, девчонку пугаешь!!!
— Так я что, — припугнулся вахтер. — Я, что народ говорит, передаю. Я — передатчик!
— А если ты передатчик, — посоветовал Алик, — попросись в армию вместо рации!
— Что это вы, Альберт Карлович, — обиделся Степаныч. — Если «народный», то над обычным человеком можно обзываться?
— Замолчи, уволю! — уже добродушно сказал Алик, придерживая Веру под локотки.
Степаныч, просидевший на сем месте несколько десятков лет, вдруг, представив себя не у дел, необычайно огорчился, но потом успокоился быстро, придумав, что напишет на пенсии книгу под названием «Вахтер», где Альберта Карловича выведет безголосым педерастом, который в зимнее время носит не шаляпинское пальто, а женское манто, трепанное молью. Особенно Степанычу понравилось, что манто моль сожрала! Ха-ха!..