— Например, — продолжала она, как бы не слыша его, — эти мятежи. Что они себе думают? Что думает негр, поджигая квартал, в котором сам живет?
— Он хочет его уничтожить.
— Но там же дом, его семья, там у них хоть крыша над головой.
— Это прогнившая крыша. Крыша над крысами, тараканами и разными болезнями.
— Если он сожжет ее, то лишится даже этого.
— А он надеется построить новый дом. — Кимберли смотрел, как последний луч солнца исчез с небосвода. — Но даже если этого не будет, ему станет гораздо легче, когда сгорит подожженная им старая крыша.
— Но так он когда-нибудь уничтожит всех.
— Да, и белых.
— Понимаю.
Кимберли кивнул головой.
— Ему наплевать на этих белых.
— А тебе?
Он пожал плечами.
— Я слишком многим обязан белым. Я в долгу перед ними за обучение, акцент, профессию и образ жизни. Сколько негров имеют возможность покупать скульптуры? Мне не стоит задавать такой вопрос. Я тот, кого они называют комнатной собачкой мистера Чарли. Если хочешь узнать, сколько жестокости и насилия черный человек готов причинить белому, спроси об этом молодого негра на улице, с которым я работаю. Он ничего не имеет от белого общества. Что еще хуже — он хочет сокрушить это общество, в этом он видит хоть какую-то пользу. Поэтому, когда он кричит: «Гори, мать твою, гори!» — это не истерика.
Солнце село, казалось, что все вокруг потемнело. Барашки на реке стали свинцового цвета. Эдис поежилась.
— Почему он не верит, что мы хотим ему помочь?
— Потому что вы этого не хотите, и он прекрасно все понимает.
— Но мы правда хотим, — настаивала она. — Я никогда не относила себя к либералам, но знаю, что мы хотим помочь неграм, чтобы им стало лучше.
Кимберли покрепче обнял ее.
— Дорогуша, либеральная этика — мертва. Черные не верят белым либералам уже много десятков лет, большинство из них не верят в данный момент ни одному белому — когда я вижу эти черты в ребятах, с которыми работаю, то пытаюсь думать о том, что, может быть, их взгляды удастся изменить мирным путем, но потом понимаю, что это невозможно сделать, некоторые ребята готовы умереть, отстаивая свои убеждения. Они могут погибнуть во время бунтов, или же их пошлют во Вьетнам, и они погибнут там. Почему бы и нет? Они постоянно умирают на баррикадах. Уровень смертности среди черных гораздо выше, чем среди белых. И они умирают раньше. Не потому, что они физически слабее белых ребят, но потому, что живут в таких условиях, что их организм изнашивается гораздо раньше. Поэтому не стоит их обнадеживать, что, мол, помощь придет.
— Но другие меньшинства имеют…
Он резко отстранился от нее. А когда снова заговорил, у него слегка дрожал голос.
— Это еще одна ложь белых либералов. Они рассказывают, что существовала дискриминация против ирландцев, евреев и итальянцев, но они покончили с этим. Враки! Нельзя сравнивать ни одно белое меньшинство с меньшинством чернокожих. Настоящая аналогия существует только между американскими индейцами и американскими неграми.
— Боюсь, что я…
Он вскочил на ноги. Темнота сгущалась.
— Я и не ожидал, что ты поймешь, — прервал он ее.
Он начал снова говорить, потом остановился. Долго молча смотрел на нее. В сумерках она почти не могла различить его лицо.
— Ладно, забудь об этом, — сказал он. — Ты поверила в «Операцию Спасение», а я тебе наплевал в душу.
Эдис тоже встала.
— Нет, если ты действительно думаешь так, то твоя работа с этими людьми — самообман, мечта, не имеющая будущего.
— Ты права, у нее нет будущего. Но я могу помочь хотя бы нескольким подросткам. И это лучше, чем не помочь ни одному!
Они пошли, чтобы поймать ей такси.
— Ты часто приходишь к мысли, что у некоторых вещей нет будущего? — спросила она у Кимберли.
— Да, часто.
— Но «Операция Спасение» — это же твоя идея!
— Она родилась от безысходности. Я пробовал помочь моему народу чем-то.
— Я и не представляла, что так трудно быть негром.
Он тихо засмеялся.
— Ты становишься хиппи, детка, — сказал он с наигранным сильным акцентом.
— Не смейся надо мной.
— Ладно.
— Я на тебя не обижаюсь. Я уже привыкла к этому.
Они остановились, ожидая такси.
— Когда я девочкой училась в школе, меня всегда дразнили за рост и за то, что я была тощей. Но я не обижаюсь, когда ты меня дразнишь.
Кимберли поднял руку, увидев такси.
— Малышка, ты не такая уж тощая, — прогудел он как бы от подступившей страсти.
Машина развернулась перед ними. Водитель засомневался, когда увидел Кимберли, потом разглядел цвет кожи Эдис и остановился.
— В понедельник, — шепнула Эдис, целуя кончик уха Кимберли. Она села в машину.
— Как скажете, мисс, — произнес Кимберли ясным громким голосом.
Машина отъехала.
Глава пятьдесят вторая
Таких, как этот бар для голубых, было уже двенадцать, и всем им Тони Фиш помог начать работу. И все за последний год. Схема была элементарной. После того как один из баров переставал приносить прибыль, он приглашал какого-нибудь голубого дизайнера, чтобы тот изменил облик бара. Он помогал ему в первые дни работы, привлекая таких же его друзей. Тони Фиш понял, что главное придать бару первоначальное ускорение. А потом он функционировал уже по инерции.
Тони сел за последний стул у стойки, недалеко от кассы. Он казался одним из посетителей и стал ждать Шона и Оги.
Тони Фиш к голубым был лоялен. Обычно — это аккуратные люди, приятные собеседники и жуткие модники. Господь свидетель, ведут себя скромно и дружелюбно. Большинство их шуток не доходило до него, но он не обижался. Они были прекрасными клиентами. Не спорили, когда с них требовали доллар тридцать пять центов за коктейль ценою в девяносто центов, главное, чтобы звучала та музыка, которая им нравилась, и чтобы они по возможности заранее знали, когда ждать полицейской облавы.
Тони открыл двенадцать баров для педиков в трех районах. Там, где начальники полицейских участков относились к нему дружелюбно, срабатывал простой крестьянский расчет. Платить только трем начальникам, чтобы все двенадцать баров не подвергались облавам. Здорово, да?! Его кузен, Этторе Профачи, служивший посредником между ним и полицией, как-то посетовал, что бары не разбросаны по всему Манхэттену.
— Может, придется подмазать еще несколько полицейских, — сказал он, — но к барам не будет приковано ничье внимание.
