Манетта, привыкшая к его уважительному обращению, была удивлена и обижена, встретив нелюбезный прием.
— Если вы, сударь, не позволяете мне прибрать сейчас, — сказала она, — то мне придется пропустить обедню, а сегодня воскресенье.
— Ах, сегодня воскресенье? — сказал Тьерре. — Ну, тогда тем более! Идите, идите поскорее к обедне, сударыня, и оставайтесь в церкви до самой вечерни, если хотите. Я не буду ни завтракать, ни обедать дома. Мне нужен только Форже. Пусть он меня не беспокоит, но и не уходит из дому.
— В таком случае, — спросила старуха, — Жерве тоже может уйти?
— Хоть на весь день, если вам угодно, и он даже доставит мне удовольствие, воспользовавшись праздником.
— Ну и праздник! — сказала Эвелина, когда Манетта удалилась, очень обрадованная отпуском, который могла брать хоть каждый день, но о котором считала своим долгом просить, так как очень ревниво относилась к своим обязанностям. — Только сейчас, господин Тьерре, — продолжала Эвелина, — я понимаю, какое огромное безрассудство я совершила. Увы! Нет человеческой воли, которая заставила бы судьбу исполнять свои капризы, ибо у судьбы тоже есть капризы, куда более слепые и жестокие, чем наши.
— Не разговаривайте, милая Эвелина, — сказал Тьерре, напуганный ее возбуждением, — у вас лихорадка.
Эвелина заснула, но ее тяжелый сон го и дело прерывался криками и стонами. Ей снова и снова снилось, что она падает, и Тьерре, опасаясь бреда, положил ей на голову мокрый компресс, пропитанный эфиром.
Пока Тьерре мучился тягостным ожиданием, терзаясь безмерной тревогой и досадуя на создавшееся положение значительно больше, чем он хотел показать бедной Эвелине, Флавьен быстро доскакал до деревушки Пюи-Вердон, расположенной при въезде в долину, увенчанную замком. Первое, что он увидел у дверей самого бедного домишки, была коляска Дютертра; Крез придерживал лошадей. Флавьен спросил грума, где сейчас его хозяин.
— О, хозяин далеко, сударь, — сказал Крез. — Он на большой ферме, в трех лье отсюда, и вернется только к ночи.
Тут Флавьен вспомнил, что Эвелина уже говорила ему об этом. В своем волнении он все позабыл, уезжая.
— А кто же сейчас здесь? — спросил он Креза, указывая на домишко, перед которым стоял экипаж.
— Только хозяйка, одна; она привезла больному лекарство.
«Мать? Это еще лучше!» — сказал себе Флавьен. Но, уже собираясь соскочить на землю, чтобы войти в дом, он заколебался. «Да, если бы это была мать! — подумал он. — Но мачеха! Существо, которое, справедливо или нет, считается естественным врагом! Что делать? Быть может, Эвелина мне этого не простит! И все-таки рано или поздно придется госпоже Дютертр узнать о случившемся! Да и не может быть, чтобы она ничего не узнала до вечера… Минуты дороги, положение Эвелины может оказаться серьезным. Ее жизнь для нас важнее, чем ее тайна… Ну, что ж!»
Он соскочил с лошади, и в ту же минуту из лачуги вышла госпожа Дютертр с дорожной аптечкой в сопровождении молодой девушки, благодарившей за заботу о ее родителях.
Флавьен, считавший себя излечившимся от своей страсти, увидев ее, почувствовал, что все-таки взволнован больше, чем ожидал.
Олимпия принадлежала к тем женщинам, на которых нельзя смотреть безнаказанно, созерцаешь ли их обыкновенными глазами или внутренним взором. Она обладала той совершенной красотой, которая есть результат полнейшей моральной и физической гармонии всего существа. Все в ней было прекрасно — черты лица, его выражение, фигура, волосы, руки и ноги, голос, взгляд, улыбка и даже слезы, как Флавьен очень точно заметил ранее. Она казалась совершенством своему отцу, который был известным композитором, и другим известным артистам, видевшим, как расцветала ее юность; ее ясный, восприимчивый и богатый ум полностью соответствовал ее красоте В кружке избранных талантов, среди которых она воспитывалась в Италии, кричали, что если такая девушка не посвятит себя искусству, жрицей которого она родилась, это будет святотатством перед богом и людьми. У нее был великолепный голос, обещавший Европе одну из величайших певиц. В этой атмосфере нежной симпатии и отеческого восхищения она достигла шестнадцати лет; великое будущее, открывшееся перед ней, не пьянило, но и не пугало ее. Она шла к своей блистательной судьбе со спокойствием тех привилегированных существ, которые получили священный огонь по наследству и нисколько не гордятся этим, хорошо зная, что должны трудиться сами, хотя их и поддерживают любовь и восхищение окружающих.
Но в шестнадцать лет Олимпия Марсиньяни увидела Арсена Дютертра, и судьба ее переменилась.
Дютертру было тогда тридцать четыре года. Он был старше Олимпии больше чем вдвое. Но он тоже был совершенство в своем роде — можно даже сказать, в том же роде, что и Олимпия, ибо в их вкусах, представлениях, характерах, темпераментах было соответствие столь могущественное, что оно неотразимо притягивало их друг к другу, с каждым днем открываясь им все больше. Оба они были спокойны внешне, обладая пламенной душой; оба были нежны и страстны в одно и то же время — редкое сочетание, встречающееся только у исключительных натур; оба были деятельны и добры, мечтательны и терпимы, обладали серьезным умом и веселым характером.
Дютертр, человек от природы богато одаренный и заботливо воспитанный состоятельными родителями, крупными промышленниками, глубоко чувствовал и понимал искусство. Случай привел его в дом Марсиньяни, где его сразу же полюбили и оценили. Он не был ни музыкантом, ни живописцем, ни писателем, — и тем не менее он был художником и поэтом. Его любовь к сельскому хозяйству имела своим источником великое восхищение перед господним творением и душевную чистоту, влекшую его к первобытным человеческим трудам. Впоследствии Олимпия и Амедей часто сравнивали его с любимым героем Купера, тип которого тот описал в нескольких романах под столь известными читающей публике именами Следопыта, Соколиного Глаза, Траппера и т. д.[46]Этот, ставший таким популярным, тип является, несмотря на наивность некоторых куперовских сюжетов, одним из самых прекрасных и пленительных созданий человеческого воображения. Он чист и огромен, как девственный лес, добродетель христианина в нем сочетается со свободой дикаря; это первобытный человек во всей его физической мощи, приобщенный к нравственному прогрессу человечества, ибо ему неоспоримо присущи самые высокие человеческие качества: милосердие, умение прощать, прямодушие и справедливость.
Таким был бы Дютертр, живи он в одиночестве девственного леса, и сравнение его жены было справедливо, применительно к его врожденным качествам. Общество обогатило его знаниями, необходимыми для времени и среды, в которых он жил, но — странное дело! — оно ничего не стерло и ничего не испортило в этой великолепной натуре. Он получил от общества представление о пользе, неведомое одинокому герою лесов; но, научившись извлекать выгоду из природных ресурсов, он не злоупотребил этим ради себя, а напротив, стал широко и мудро пользоваться своим умением ради других. Он принес неисчислимые блага людям, и богатство в его руках стало рычагом, с помощью которого он день за днем увеличивал количество этих благ.
