— Уничтожение — не более чем иной аспект бытия, — категорически отрезала она, и мне пришлось этим удовлетвориться.
И тем не менее мы ели хлеб кентавров и набирались от него сил. И я-то видел, что если и впрямь все было так, как она думала, то значение этих призраков трудно переоценить, ибо само существование систематически организованной актуальности, на чьих соломенных подстилках мы спали, чей язык вынуждены были изучить, всей этой сложной реальности с ее огоньком в сердце и сыром на столе, с ее развернутой теологией и великолепными рукописями, сама эта конкретная, подлинная, самодостаточная вселенная была порождением одной феноменальной динамики, результатом случайного становления, первым из чудесных цветов, которые должны были произрасти на земле, подготовленной к этому ее отцом — средствами, упоминаний и даже намеков на которые она избегала, исключая разве что обмолвки о их связи с желанием, лучистой энергией, постоянством видения. Мы в таком случае жили в полном соответствии с самостийными законами некоторой совокупности искусственно подлинных явлений.
Поскольку у кентавров не было слова для «гостя» или даже «пришельца», в конце концов они начали относиться к нам с несколько нервозным сочувствием; но пока они не расширили свою литургию, чтобы включить в нее и нас, мы оставались в лучшем случае раздражающей несообразностью, отвлекающей их от величавой пышности ритуальной жизни. У нас не было ничего, чему бы мы могли их научить. Они знали все, что им необходимо было знать, и когда я попытался рассказать гнедому, что несравненно большее число общественных установлений распространилось по миру благодаря слабым, двуногим, тонкокожим созданиям, почти не отличающимся от нас с Альбертиной, он недвусмысленно заявил, что я лгу. Они были людьми и потому могли со знанием дела порассуждать об обмане; гуигнгнмами они не были.
Когда мы научились бегло разговаривать на их языке, а Альбертина поправилась, они отправили ее работать на поля вместе со своими женщинами — пришла пора жатвы. Женщины собирали налившиеся за лето початки и на своих спинах приносили их в деревню. Когда все было собрано, они принимались за молотьбу, совмещаемую на общественном гумне с исполнением наполовину светских, приуроченных к уборке урожая песен. Скоро Альбертина стала смуглой, как индианка, поскольку желтоватый пигмент ее монголоидной кожи воспринимал солнечные лучи столь же дружелюбно, как было свойственно и моей коже. Она возвращалась домой золотыми вечерами, увитая злаками, как пасторальное языческое божество, и голая, как драгоценный камень, ибо кентавры не вернули нам нашу одежду, а у нас не возникало надобности прикрыться, так как стояла неизменно теплая погода. Но даже когда все ее раны исцелились, она не разрешала мне к себе притрагиваться, хотя и не объясняла почему, повторяя только, что время еще не назрело. Так мы и жили, словно любящие брат и сестра, даже если я чуть-чуть и побаивался ее, ибо временами у нее в глазах просверкивали темные опаляющие молнии, а лицо опутывала сеть чеканных линий — прорись статуи философа. В такие моменты ощущение ее несходства со мной лишало меня сил, ведь она была единственной наследницей царства своего отца, а царством этим был весь мир. У меня же не было ничего. Близкое знакомство не свело на нет ни ее странность, ни ее магнетизм. С каждым днем я находил Альбертину все более и более удивительной и, когда мы были вместе, целыми часами не мог оторвать от нее глаз, словно насыщаясь ее видом. Насколько я помню, она тоже не сводила с меня глаз.
Но мы были пленниками кентавров и не знали, обретем ли когда-нибудь свободу, если только воздушный патруль ее отца не заметит нас.
Так как я был мужчиной, они не позволяли мне выполнять какую-либо работу и, казалось, с облегчением взирали на то, как я с их молчаливого дозволения слонялся по деревне и вызнавал все, что только мог узнать. Возможно, они далее думали, глядя, как я корплю над книгами, что смогут когда-либо сделать меня участником своих церемоний, может быть, чернилоносителем, может — помощником экзекутора. Не знаю. Но знаю, что они строили относительно нас какие-то планы. Разговаривая между собой, Кантор, Мастер Татуировки, Кузнец и Писец всегда переходили на шепот. А встречались они теперь все чаще и чаще, и шепот их почти не смолкал. А по вечерам, окруженный распевающим хором, Писец усаживался у себя в стойле за стол и записывал что-то в большую новую книгу.
Понаблюдав за процедурой татуировки, я обнаружил, что демонстрируемое при этом искусство было столь же великолепно, сколь жестока была технология. Первым делом они выбирали в старинных фолиантах с прорисями канонических изображений подходящий рисунок и наносили его кистью на кожу. А дальше начинались мучения, поскольку художник не пользовался относительно человечными иглами; в освященном сундуке у него хранилась артиллерия трехгранных шил и долотец. Перетирал и смешивал красители он собственноручно. Вместе со своими сыновьями, они же — ученики, он уходил в лес на поиски разных компонентов для этих смесей, и краски, полученные из добытых из земли минералов или высушенных и растертых в пыль растений, сплошь и рядом оказывались достаточно ядовитыми, чтобы шпарить их кожу ничуть не хуже крутого кипятка, и уж во всяком случае — чтобы вызвать страшный зуд, хотя кожа на человеческих частях кентавра была не в пример грубее человеческой. Поэтому часто случалось видеть, как поутру после посещения Мастера мальчики яростно скреблись своими полузатканными узорами спинами о шершавые стволы деревьев. Во время татуировки стойло Мастера находилось на полпути между анатомическим театром и часовней.
Его жена тщательно мыла, скребла стол и доставала соломенную подушку, на которую и ложилась лицом очередная юная жертва, укладываясь ничком на стол, в то время как три сына Мастера выстраивались, сопровождая свои действия пением, в шеренгу; один из них держал в руках шила, другой — краску, третий — миску с водой и губку. Встав во главе стола, затягивал свою песнь Кантор; песнь служила проводником симпатической магии татуируемой эмблемы, повествуя, как тот, кто носит на своей шкуре оттиснутое изображение лошади, обретает лошадиные достоинства и добродетели, а Мастер, погрузив левой рукой кисть в чернила, брал в правую шило или долото — в зависимости от желаемой толщины проводимой линии, — протирал его влажной кистью и проталкивал красящее вещество под кожу. А затем третий сын стирал кровь с кожи губкой. Каждый сеанс длился ровно час. День Мастера Татуировки до отказа был забит работой. На исполнение самых сложных рисунков, призванных украшать отпрысков церковных сановников, уходило до года времени; что же касается женщин, то чудовищные муки приносили им участки вокруг сосков. Постоянным фоном мучений была песнь, религия служила единственным болеутоляющим.
Работа над татуировкой сына гнедого подходила к концу. Еще несколько часов работы, и он превратился бы в истинный шедевр религиозного искусства, столь же бессмысленный, сколь и великолепный. Но мы так и не увидели его в окончательном, смехотворном блеске, ибо однажды за завтраком гнедой сказал мне:
— Сегодня она не пойдет на поле. Я зайду после молитв за вами обоими и заберу вас на Святой Холм.
И он улыбнулся — хмуро и, пожалуй, даже с неким расположением или скорее с чуть стоическим молчаливым согласием на мое присутствие за его обеденным столом, где я не мог благопристойно расположиться на четвереньках, и даже на присутствие Альбертины, которая спокойно дожидалась вместе с его супругой и дочерью своей очереди, чтобы приняться за еду.
