Аня глубоко вздохнула, спускаясь по ступенькам крыльца. Как хорошо было на холодном, свежем воздухе после душной, пропитанной запахом цветов комнаты, где ожесточение двух женщин было и их мукой.
День становился все более холодным и серым. Кучки людей тут и там обсуждали случившееся приглушенными голосами. В отдалении все еще было видно Клару Уилсон — она пересекала покрытое сухими стеблями трав пастбище на пути домой.
— Да видано ли такое? — ошеломленно покачал головой мистер Нельсон.
— Ужасно… ужасно! — твердил староста Бакстер.
— Почему никто из нас не остановил ее? — спросил Генри Риз.
— Потому что все вы хотели услышать, что она скажет, — заявила Камилла.
— Это было… неприлично, — сказал дядюшка Сэнди Мак-Дугал. Он нашел слово, которое нравилось ему, и с удовольствием повторил его: — Неприлично. Похороны прежде всего должны быть приличными… приличными.
— Эх, ну не чудная ли это жизнь! — сказал Огастес Палмер.
— Я помню, как Питер и Эми начали ходить вместе, — задумчиво начал старый Джеймс Портер. — Я тоже ухаживал за моей будущей женой в ту зиму. Клара была тогда очень красивой девушкой. А какие пироги с вишнями умела печь!
— Она всегда была остра на язык, — перебил его Бойс Уоррен. — Я подозревал, что будет какой-нибудь взрыв чувств, когда увидел, что она подходит к гробу, но никак не предполагал, что это примет такую форму. А Оливия! Кто бы мог подумать! Женщины — странные существа.
— Этот день запомнится нам на всю жизнь, — сказала Камилла. — В конце концов, если бы такие вещи никогда не случались, жизнь была бы скучна.
Лишившийся прежнего апломба Джед собрал тех, кто должен был нести гроб, и гроб вынесли. Когда катафалк с медленно следующей за ним процессией экипажей проезжал по дорожке к воротам, в амбаре горестно завыл пес. Возможно, одно живое существо все же оплакало Питера Кирка.
Стивен Макдональд присоединился к ожидавшей Гилберта Ане. Он был из Верхнего Глена — высокий мужчина с головой древнеримского императора. Он всегда нравился Ане.
— Морозный воздух, — сказал он. — Будет снег. Мне всегда кажется, что ноябрь — время тоски по дому. Вам это никогда не приходило в голову, миссис Блайт?
— Приходило. Год печально смотрит назад, на свою утраченную весну.
— Весна… весна! Я старею, миссис Блайт, и нахожу, что лишь воображаю, будто времена года сменяют друг друга. Зима уже не та, что была когда-то, не узнаю я и лето, и весну. Теперь нет никаких весен. Во всяком случае, когда те, кого мы знали, не возвращаются, чтобы разделить с нами весенние радости. Вот бедная Клара Уилсон… Что вы подумали обо всем этом?
— О, это было очень грустно. Такая ненависть…
— Да-а… понимаете, она сама когда-то была влюблена в Питера, ужасно влюблена. Клара считалась тогда самой красивой девушкой в Моубрей-Нэрроузе… маленькие темные кудряшки вокруг прелестного кремово-белого лица… Но Эми была резвой, смешливой, поющей. Питер бросил Клару и стал ухаживать за Эми. Странно мы, люди, устроены, миссис Блайт
Растрепанные ветром мрачные ели за Кирквиндом дрогнули, вдали, там, где ряд пирамидальных тополей вонзался в серое небо, внезапный шквал со снегом забелил холм. Все поспешили уйти, пока метель не добралась до Моубрей-Нэрроуза.
«Имею ли я право быть так счастлива, когда другие женщины так несчастны?» — спрашивала себя Аня, когда они ехали домой. Ей вспоминались глаза Оливии Кирк, какими они были, когда та благодарила Клару Уилсон.
Аня встала от окна. Прошло почти двенадцать лет. Клара Уилсон умерла, а Оливия Кирк уехала в Новую Шотландию, где снова вышла замуж. Она была гораздо моложе Питера.
«Время добрее, чем нам кажется, — подумала Аня. — Это ужасная ошибка — лелеять свою обиду и горечь годами, прижимать ее к нашим сердцам словно сокровище. Но, на мой взгляд, история о том, что случилось на похоронах Питера Кирка, из тех, какие Уолтеру не нужно знать. Это явно история не для детей».
34
Рилла сидела на ступеньках крыльца, закинув ногу на ногу — что это были за восхитительные пухлые загорелые коленочки! — и всей душой предавалась печали. И если кто-нибудь спросит, почему всеми любимая и ласкаемая крошка может чувствовать себя несчастной, этот спрашивающий, должно быть, забыл свое собственное детство, когда то, что казалось взрослым не более чем пустяками, он сам считал мрачными и ужасными трагедиями. Рилла была в отчаянии, поскольку Сюзан сказала ей, что собирается испечь свой знаменитый «серебристо-золотой» торт, и ей, Рилле предстоит после обеда отнести его в церковь где сегодня будет ужин и сбор пожертвований для приютских детей.
Не спрашивайте меня, почему Рилла охотнее умерла бы, чем пошла с пирогом через деревню к пресвитерианской церкви Глена святой Марии. В маленьких головках часто возникают очень странные представления, и почему-то Рилла вбила в свою, что нести пирог куда бы то ни было крайне постыдно и унизительно. Возможно, так произошло потому, что однажды, когда ей было еще только пять, она встретила на улице старую Тилли Корт, которая несла торт, а по пятам за ней бежали все деревенские мальчишки, визжа и насмехаясь над ней. Старая Тилли жила в рыбачьей деревне и была очень грязной оборванной старухой.
Тилли Корт
Украла торт,
Затолкала в рот —
Заболел живот, —
нараспев кричали мальчишки.
Быть зачисленной в одну категорию с Тилли Корт — нет, такого Рилла просто не могла вынести. В ее уме накрепко засела мысль, что вы никак не можете быть леди, если носите по улицам торты. Вот почему она сидела безутешная на ступенях и выглядела как существо, навеки подавленное горем. Даже ее большие карие глаза, которые почти закрывались, когда она смеялась, стали печальными и страдальческими вместо того, чтобы оставаться обычными глубокими озерами очарования. «Это феи при рождении коснулись твоих глаз», — сказала ей однажды тетушка Китти Мак-Алистер. А ее папа уверял, что она родилась обольстительницей и улыбнулась доктору Паркеру уже спустя полчаса после своего рождения. Рилла до сих пор умела лучше изъясняться глазами, чем языком, поскольку заметно шепелявила. Но она избавится от этого недостатка, когда подрастет.
Она растет так быстро. В прошлом году папа мерил ее по флоксу, в этом — по розам, а скоро будет мерить по штокрозе, и тогда она пойдет в школу. Рилла была совершенно счастлива и очень довольна собой до этого ужасного объявления Сюзан. Право же, негодующе говорила Рилла небу, у Сюзан нет ни стыда ни совести. Конечно, Рилла произнесла это как «ни штыда, ни шовешти», но прелестное нежно-голубое небо выглядело так, будто все поняло.
Мама и папа уехали в то утро в Шарлоттаун, а все остальные дети ушли в школу, так что Рилла и Сюзан были в Инглсайде одни. Как правило, Рилла чувствовала себя превосходно в подобных обстоятельствах. Ей никогда не было одиноко, она любила сидеть на ступеньках или на своем собственном, покрытом зеленым мхом камне в Долине Радуг, с воображаемым котенком или двумя для компании, и сочинять сказочные истории обо всем, что видела, — об уголке лужайки, что выглядел как веселая маленькая страна бабочек, о маках словно плывущих по саду, о громадном пушистом облаке, что плывет совсем одно в небе, о больших шмелях, жужжащих над настурциями, о жимолости, что тянет свои желтые пальцы, чтобы коснуться ее рыжевато-коричневых волос, о ветре, который дует… куда он дует?.. о Петушке Робине, который вернулся опять и расхаживал с важным видом по перилам крыльца, удивляясь, почему Рилла не поиграет с ним. Но сейчас Рилла не могла думать ни о чем, кроме того, что она — какой ужас! — должна нести торт — торт — через деревню в церковь для каких-то сирот. Рилла смутно представляла, что приют находится в Лоубридже и что там живут бедные маленькие дети, у которых нет ни пап, ни мам. Ей было их ужасно жалко. Но даже ради самой сирой из сирот маленькая Рилла Блайт не согласилась бы появиться на людях с тортом в руках.
