— И что вы такое жрали?
— «Глазки»… Они называют это глазками. Лабухи купили на ступеньках Сакрэ-кер. Сами нажрались, и меня накормили… А потом…
— Что потом?
— А… дрянь всякая, — вздохнула Стрельцова. — Неохота вспоминать. Жалко мне их стало. Все равно ничего у них не выйдет. Ну играют они на своих гитарах, а толку-то? Да хоть они, как «Блэк Саббат», хоть как Мерлин Менсон стань, пока жопу не подставят или герыч не начнут продавать — ничего им не отвалится.
— Ну-у! Откуда такой цинизм в юном сердце?
— Да что ты понимаешь, малыш? — ухмыльнулась Катька и окинула Эдика взглядом сверху вниз. — Думаешь, кому-то нужна музыка? Я тоже так раньше думала. Пока жила в Саратове. Знаешь сколько по кабакам поет Поваротти и Хьюстон? А толку-то? Никто никому не нужен! Никакой музыки никому не надо! Зато все хотят трахать артисток. Или бабло косить и срать на артисток. Нет никакой справедливости и любви. Есть только кто кого имеет. И кто сколько за это получает. Короче, все — дерьмо.
— В твоем возрасте, Катерина, нельзя быть такой безнадежной.
— Я-то причем? Это жизнь безнадежная! — скривилась Катька, потихоньку раздражаясь.
— Жизнь такая, какой ты ее хочешь! Все от тебя зависит.
— Ой! Эдик!
— А что ж ты в артистки-то пошла тогда?
— Блин! Сама не знаю! Дура, наверное, но я верю, что у меня все будет не так. Да ладно, сейчас уже не очень верю. Отстань! Не надо! И так… — Катька плаксиво скривилась и, откнувшись в подушку, проскулила. — Не жалобь меня! Все равно ничего другого не придумать!
— Ну хорошо, не буду! А что это за «глазки» — то? — басист теперь рискнул погладить Катьку по спине, но та дернулась, как пиявка.
— Не трогай меня! А то я сейчас заплачу и буду рыдать полдня от жалости к себе, Максе и неудавшейся жизни!
— Хорошо, — сказал Эд и убрал руку. — Так что там за «глазки»?
— Ну-у… Дурь какая-то, местная. Кусочек бумаги, а на нем нарисован глазок. Потому наверное и «глазки». Но может быть, и наоборот — глазки нарисованы потому, что как нажрешься этой макулатуры, так отовсюду глаза на тебя пялятся! А ты… — Катька с подозрением вперилась в глаза собеседника. — Тебе-то зачем? Скажи еще, что попробовать хочешь!
— Ты удивишься, но это так.
В комнате бэк-вокалистки на минуту воцарилась тишина.
Катька тяжело вздохнула.
— Да брось ты, зачем тебе?
— Я же не басист, — помедлив, признался Эдик. — Как ты догадалась, и не гей, и не… в общем, я многое «не», из того, что можно было бы перечислить, но я всем этим интересуюсь, потому что пишу диссертацию на тему девиантного поведения молодежи. Так называемая работа в поле. Иногда я испытываю на себе то, чем пользуются люди для «открывания» чакр, «просветления» мозгов и «путешествий» в параллельные миры. Надо знать то, о чем пишешь.
— А-а-а…
— Кстати! — воскликнул он неожиданно. — А не пойти ли нам куда-нибудь пообедать?
— Пойдем, — мысль о еде взбодрила Стрельцову. — А тут есть русские кабарэ? Не знаешь, там очень дорого?
— Кабарэ, детка моя, открываются попозже. Но тут есть один русский гадюшник, где можно заказать тарелку борща после пяти. Недалеко от Латинского квартала, приедем как раз к открытию. Называется «Тройка». Премерзкое заведение, где можно отведать борща, послушать пьяных романсистов и псевдоцыган. Открывается в пять. Хочешь устроиться и остаться во Франции?
— С чего ты взял? — покраснела Катька. — Вовсе нет. Просто интересно, чего достигли тут наши соотечественники. Кстати! Ты купил себе гравюру?
Она уже раскаивалась в своей слабости и снова стала обычной мужественной, железной Катюхой. Никаких соплей!
— Нет, — покачал головой Эдик. — Пока нет. Не могу найти подходящую.
Катька соскользнула ногами с постели, встала и чуть не упала — комната пошла вертолетом, окатило холодной испариной.
— Ой! — охнула Стрельцова. — Суки! Обманули. А говорили будет зашибись. — Она выглянула в окно, и мир показался ей чужим, отнятым у нее. — Лучше бы я напилась водки! — снова посетовала Катька. — Чувствую себя, как будто меня перебрали по всем винтикам и всюду поставили жучки.
— Пойдем. Я тебя угощаю. Хочешь, в тройку, хочешь — в обычную забегаловку.
— Хорошо, наверное, быть психологом. У меня вот на кабак не хватит. А, кстати! Чего это ты такой заботливый, а? Ты мне глазки строишь или просто так?
— Просто так. Из человеколюбия.
Эдик, возможно, хотел утешить Катьку, но она расстроилась.
— Да?! А я-то думала, — разочарованно протянула она.
— Ну вас не поймешь! — воскликнул Эд. — То ты жалуешься, что тебя замучали меркантильные сексуальные отношения, то ты сама намекаешь… Реши что-нибудь для себя сама. На тебя могут действовать только те правила, которые ты сама принимаешь.
Катька напялила на ноги кроссовки и заглянула в зеркало, расположенное на внутренней стенке встроенного одежного шкафа. Там она увидела изможденное осунувшееся лицо и сутулую фигуру. Отвернулась, чтобы не расстроиться еще больше.
— Ну-ну! — поморщилась Стрельцова и направилась к выходу.
Бли-и-и-и-и-и-ис!
Створки стеклянных дверей JVZ беззвучно разъехались, и в лицо Марго хлынула прохлада и сумерки. Грохотал ветер, шелестели протекторы автомобилей. От башни одна за одной отъезжали машины. В том числе и великолепный, карминового цвета кабриолет. Но на этот раз в нем не было никаких бандюков с сигарами и пушками, и крыша была поднята. Марго остановилась и с любопытством проследила, как шикарная тачка улизнула во влажную туманную перспективу. Дождь все еще шел.
Андрэ обогнал Марго.
Полы его черного плаща развевались рваным пиратским флагом.
— Так ты со мной? Или тебя подкинуть до метро? — спросил Бретон, открывая дверцу БМВ.
— С тобой, — поежилась она, усаживаясь рядом. — Я хочу выпить. И… И…
— И?
— И!
Андрэ хмыкнул и повернул ключ зажигания.
Марго не стала уточнять, что «И». Может быть, все произойдет само. Как бы само! Как бы нечаянно! Она начнет с Андрэ долгий танец, в котором сначала реплики, потом взгляды, потом осторожные жесты и наконец — обнажение и утрата себя в обмен на обретение другого. Хотя бы полчаса побыть этим другим, наслаждаясь прекрасным телом, теплом и запахом этого тела, узнавание души — вкусов, симпатий, эрогенных зон — все ради того, чтобы на полчаса выбыть из времени. Попасть в безвременье. Кажется, что пока ты там, время останавливается и откладывается. Будто ты проводишь эти минуты, часы, дни в анабиозе. Конечно, это не так. Время все равно летит с обычной своей скоростью. Но ты! Ты тешишь себя иллюзией, что оно перестало властвовать над тобой. Вот! Вот в чем тяжесть существования! В постоянном пресинге времени. Мефистофель! Где ты? Явись скорее и останови мгновение!
