От нечего делать Алекс принялся листать книгу. Постепенно его увлекла восторженная гармония ее фраз, словно это была не политическая публицистика, а поэма в прозе — печальная о настоящей судьбе родины и оптимистичная о грядущем обетованном рейхе.
«Сегодня над Германией развевается только одно знамя, которое есть знак страдания, тождественный нашему бытию: одно-единственное знамя, которое не терпит рядом с собой другие цвета и отбирает у людей, идущих под его мрачной сенью, всякую охоту к пестрым вымпелам и радостным штандартам: только черное знамя нужды, унижения и крайнего ожесточения, явленного в сдержанности, чтобы не стать отчаянием — стяг смятения мыслей, кружащих днем и ночью подле судьбы, уготованной нашей безоружной стране сговорившимся против нее миром»[32].
Эти написанные в двадцать втором году строки перехватывали его дыхание. Алекс закрывал глаза и пытался осмыслить всю глубину отчаяния человека, стоявшего уже на грани самоубийства и писавшего, что «нельзя представить конец для великого народа более великолепный, нежели гибель в мировой войне, которая заставит напрячься весь мир для того, чтобы справиться с одной-единственной страной». «…Ни в одной другой стране ценности не являются столь загадочными, столь необъяснимыми и непостижимыми, столь разрозненными и в то же время столь цельными, как в Германии, где они подобны то сокровенным признаниям, то диким схваткам миров…»
Потом он отыскал в ящике письменного стола вчерашнюю карту и долго ее рассматривал. Убирая карту, Алекс наткнулся на странного вида бумажку и не сразу догадался, что это английская листовка. Она была подписана Артуром Харрисом и, судя по тексту, относилась к первой половине сорок третьего года.
«…Почему мы это делаем? Не из желания отомстить, хотя мы не забыли Варшаву, Роттердам, Белград, Лондон, Плимут, Ковентри. Мы бомбим Германию всё сильнее, чтобы сделать для вас невозможным продолжение войны. Это — наша цель. Мы будем преследовать вас безжалостно, город за городом: Любек, Росток, Кёльн, Эмден, Бремен, Вильгельмсхафен, Дуйсбург, Гамбург — и этот список будет всё длиннее. Если вы хотите позволить ввергнуть себя в пропасть вместе с нацистами, это ваше дело. В Кёльне, Руре, Ростоке, Любеке или Эмдене могут полагать, что своими бомбардировками мы уже достигли всего, чего хотели, однако у нас другое мнение. То, что вы пережили до этого, будет несравнимо с тем, что ещё впереди, как только наше производство бомбардировщиков наберёт силу, а американцы удвоят или учетверят нашу мощь…»
Эйтель вернулся поздно вечером. Принес продукты и швырнул на стол серую книжечку с орлом на обложке.
— Ознакомьтесь, ваше сиятельство.
— Что это?
— Документы. С теми, что у тебя, только в подвале сидеть.
Алекс раскрыл солдатскую книжку.
— Генрих двадцать шестой? — воскликнул он удивленно. — Это как так?
— А что тебя удивляет? — Эйтель деловито извлекал из бумажного пакета консервы. — Лейтенант дер флигер Генрих 26-й Реусс фон Плауен. Ваше княжество совсем недалеко от этих мест. Забыл?… Теперь ты отпрыск младшей линии дома Реусс. Между прочим, три недели назад на Восточном фронте был убит глава дома Генрих 45-й. Об этом писали в газетах. Титул князя унаследовал представитель средней линии Генрих 4-й Реусс фон Кёстриц. Имей это в виду. И учти, этот зольдбух стоил мне восемьсот марок. Так что поаккуратней.
— Спасибо, конечно, только…
— Что только? — недовольно спросил Эйтель.
— Да нет, я так. Спасибо, говорю, что не Людовик XIV.
— Что было, то и взял. — Эйтель выхватил книжку из рук брата. — Зато ты — летчик, пилот истребителя, и у тебя железный крест второй степени. Обрати внимание — в списке твоих наград африканская медаль. Это означает, что в Ливии и Египте ты помогал Муссолини громить англичан. Фюрер, правда, запретил ее носить. Еще ты должен знать назубок все записи из этой книжки. Вот, смотри, у тебя двенадцать пунктов — это твой персональный счет. Не ахти какой, конечно, но все же получше, чем ты навоевал на своего короля. Вызубри все награды, ранения, даты, воинские части и прочее. Завтра попробую разыскать в библиотеке что-нибудь про княжества Реусс, будь они неладны. А теперь давай открывай тушенку.
Алекс смутно помнил из школьного курса истории Германии, что с середины семнадцатого века всех мальчиков в княжеских семьях Реусс называли в честь основателя дома одним и тем же именем Генрих, присваивая при этом каждому порядковый номер. Причем в княжестве младшей линии нумерация вновь начиналась с единицы при наступлении нового века, а в старшей — при достижении кем-то сотого номера.
— А где владелец этих документов? — спросил он за ужином.
— Его считают пропавшим без вести во время последнего налета на Лейпциг. Только, если эти корочки попали в руки отщепенцев, считай — их хозяин мертв.
— Каких еще отщепенцев? — замер с вилкой в руке Алекс.
— Ты многого не знаешь из того, что тут происходит и чем мы живем, — чуть ли не с жалостью в голосе произнес Эйтель. — Да ты ешь, ешь. Помнишь нашу компанию? Суслика, Птицелова, Таблетку? В тридцать третьем мы все были отщепенцами, только не знали об этом. Потом все переменилось. Один уехал, — Эйтель коротко взглянул на брата, — Котлета куда-то пропал сразу после ареста отца в тридцать пятом. Помнишь Давида Поккуса и его грузовичок?… Его отправили в Дахау. Это такая курортная зона под Мюнхеном. К тому времени половина из нас уже были в гитлерюгенде. Но не все. Франца Польцера, надеюсь, не забыл? Вот он теперь главарь местной банды отщепенцев. После гибели брата — Суслика убили в уличной драке — перебрался в Хемниц, выправил себе белый билет и держит в страхе северные окраины. По ночам туда не суется даже полиция.
— Да кто же они такие, эти отщепенцы? — не переставал удивляться Алекс. — Разве в Германии еще не всех пересажали по лагерям? Я думал, что здесь даже уголовников не осталось.
— Выходит, что не всех. Банда Француза называет себя «ночными койотами». Есть и другие шайки, и у всех такие же дурацкие названия. Средний возраст от пятнадцати до двадцати пяти, в составе в противовес гитлерюгенду — вместе и парни, и девушки. До войны они ходили в походы, в укромных местах устраивали запрещенные сборища со спиртным и джазом, поколачивали гитлеровскую молодежь. Теперь с этим сложнее, многих переловили. Кого на фронт, кого в лагерь. Зато те, кто остались, сделались более непримиримыми и осторожными. Вооружаются, крадут документы, укрывают беглых и евреев. В сорок третьем в Кёльне «пираты эдельвейса» убили шефа гестапо. Из ста шестидесяти пойманных тринадцать казнили публично — повесили прямо на улице, как в средние века. Конечно, это не Сопротивление. Отщепенцы, пожалуй, самое точное определение. Половина из них воры и пьяницы, но есть и идейные. Днем они где-то работают или делают вид, а по ночам что-то пишут и рисуют на стенах. Говорят, даже в берлинском метро появлялись антиправительственные призывы. Хольцер, правда, не из их числа.
