Леопольду Каталински вдруг пришла в голову мысль о том, что эти слова нашептывает ему Марсианский Сфинкс.
«Саркофаг был на древнем марсианском кладбище, которое они обнаружили. И Спендера положили в серебряную гробницу, скрестив ему руки на груди, и туда же положили свечи и вина, изготовленные десять тысяч лет назад...»
Да, это был саркофаг, большой серебряный саркофаг, возвышавшийся над каменным полом. Его плоскости были исчерчены множеством тонких черных линий, создающих причудливые узоры. Орнамент этот был совершенно непривычен человеческому глазу, он рождал у Леопольда Каталински какие-то смутные странные чувства, которые вдруг всколыхнулись в темных обманчивых глубинах подсознания, возможно — в прапамяти, и начали медленно всплывать к поверхности...
Астронавт прикоснулся пальцами к прохладному боку саркофага — и лицо его стало умиротворенным, словно он наконец обрел то, что искал, к чему стремился всю жизнь. Он положил фонарь на каменный пол и без труда сдвинул серебряную крышку.
Гробница была пуста.
— Ну конечно, — негромко сказал Леопольд Каталински таким тоном, как будто догадался о чем-то очень важном.
«Конечно...» — тихим эхом откликнулся его двойник.
«...нечно...» — слабым отзвуком прошелестело под сводами зала.
Отзвук не пропал, отзвук множился — и шелестело, шелестело вокруг, словно шептало что-то само древнее время, долгие десятки веков запертое внутри живого исполина — по-своему живого исполина — с ликом Марсианского Бога и наконец-то разбуженное и освобожденное пришельцем с соседнего космического острова, где пока еще продолжала существовать жизнь.
Теперь Леопольд Каталински твердо знал, что ему делать дальше. Ему казалось, что это знание, непроявленное, невостребованное до поры, всегда было с ним.
Он еще больше сдвинул крышку вдоль саркофага, так что она в конце концов накренилась и с тихим стуком уперлась в каменный пол. Он видел, что черные узоры пришли в движение, и все множились и множились, подчиняясь единому ритму, и в этот ритм каким-то невероятным образом вплелись шелест и шепот, неосязаемым мелким дождем проливающиеся из-под невидимого темного свода.
Леопольд Каталински без колебаний забрался в саркофаг, лег на его серебряное дно, скрестил руки на груди и медленно закрыл глаза, чувствуя, как освобождается от чего-то, до сих пор мешавшего ему по-настоящему жить. Он не думал ни о чем, и его двойник тоже не думал ни о чем. Невидимое толстое стекло исчезло, и на его месте возникла испещренная древними неземными символами сияющая серебряная стена.
Леопольд Каталински неподвижно лежал в серебряном саркофаге посреди пустынного зала, и лицо его было подобно маске. И тихо, очень тихо было вокруг.
...Когда солнце уже начало снижаться, приближаясь к горизонту, Леопольд Каталински открыл глаза и выбрался из серебряного саркофага. В зале по-прежнему стояла тишина, продолжал буравить темноту фонарь на полу, и створки ворот были закрыты. Теперь они были не серебряными, а прозрачными, как та единственная дверь, что вела в неведомую Башню...
Он приблизился к ним и остановился — взгляд его был спокоен.
«В глубине его голубых глаз притаились чуть заметные золотые искорки», — словно опять шепнул ему кто-то посторонний, и он с наслаждением вздохнул и улыбнулся.
Он видел перед собой вовсе не бурую, а синюю-синюю равнину — такими бывают лепестки инни после дождя. Равнина привольно раскинулась под прекрасным изумрудным — таким знакомым и родным! — небом, в котором переливалось разноцветье тысяч и тысяч далеких светил. В стороне от величественного иссиня-черного Купола — хранилища знаний — виднелась несуразная конструкция, своими примитивными, убогими формами нарушая красоту и величие окружающего пейзажа, что воплощал вечную мировую гармонию. И совершенно непонятно было, зачем идти к этой абсурдной конструкции, которой вовсе не место здесь, на синей равнине, где когда-то вели свои неторопливые беседы великие жрецы...
Горячий ветер повеял вдруг из глубины темного зала, где стоял вновь опустевший серебряный саркофаг, и он почувствовал, как размягчается, растворяется его тело. Он знал, что сейчас исчезнет, — но это его совсем не пугало. Он был готов к такому финалу, за которым непременно последует новое начало, и продолжал спокойно улыбаться...
10. Приказы не обсуждаются
Выцветшее чуть ли не до белизны небо нечетким отражением распростерлось над спокойным морем, и знойное солнце старалось сжечь своего двойника, плавящегося в водной глади. Пологий песчаный берег был пустынен, и возвышался на нем полузанесенный песком остов древнего судна. Понуро опущенные длинные весла, выходя из бортовых отверстий, исчезали под дюнами, и сломанные доски обшивки с торчащими тут и там медными гвоздями выпирали во все стороны, как кости скелета. С высокого бушприта слепыми глазами смотрела вдаль деревянная женская голова. Изваянная искусным резцом голова богини. Богини Афины-Паллады.
Он медленно обошел вокруг корабля и лег в его тени. Он знал, что скоро с моря примчится шквал, вздымая песчаные вихри, и древний остов затрещит и рухнет. И упадет тяжелый брус с вырезанной на нем головой богини. Обязательно, неотвратимо упадет — прямо ему на голову...
Трагедии еще не произошло, но он уже почувствовал резкую боль в висках — и изо всех сил рванулся в сторону, пытаясь обмануть судьбу...
Собственное резкое движение вернуло командира «Арго» к реальности. Вернее, как ему показалось, переместило из одной реальности в другую — потому что тот залитый солнцем берег, уже исчезнувший неведомо куда, был очень зримым, очень ярким, осязаемым, вещным, и Эдвард Маклайн до сих пор ощущал прикосновение мягкого мелкого песка к своей щеке.
Сделав над собой некоторое усилие, он мысленно решительно отстранился от только что пережитой картины, которая все-таки никак не могла быть реальностью, и сосредоточился на том, что действительно окружало его здесь и сейчас. Резкие удары в виски больше не повторялись, и головная боль, которая позволила ему ускользнуть от иллюзий, улетучилась так же быстро, как исчезает капля воды на горячей сковороде.
Оказалось, что он лежит на твердой ровной поверхности и по-прежнему держит в руке фонарь, который освещает каменную стену в трех шагах от него.
Эдвард Маклайн отлично помнил все предшествующие события — как он поднимался по карнизу, как переговаривался с Леопольдом Каталински, как его затянуло внутрь Марсианского Сфинкса. Помнил он и лиловый отблеск, похожий на тот лиловый луч, что пронзил «Арго» на орбите; помнил, как скользил вниз по наклонной поверхности, словно катился с ледяной горы, — и тут его память упиралась в стену, подобную той, которую освещал сейчас фонарь. Ни столкновения, ни звука, ни малейшего признака какого-то барьера, занавеса, двери или окна. Прямо с наклонной плоскости он въехал на берег моря, к полузасыпанному песком скелету корабля с деревянной головой богини на носу.
Но с чего он взял, что это голова богини? С чего он взял, что имя богини — Афина-Паллада?..
