Книга t - Виктор Пелевин

Улица, по которой уходил Олсуфьев, была совершенно пустой, что выглядело немного странным несмотря на ранний час. За всё время преследования Т. никого не встретил — и это было хорошо, потому что двустволка в его руках наверняка смутила бы прохожих.

То, что Олсуфьев лукавит и ему нельзя верить, выяснилось на первом же перекрёстке, когда к тому присоединился явно ожидавший его спутник — ливрейный лакей с объёмистой сумкой на плече.

«Я ведь чертовски голоден, — понял вдруг Т., глядя на лакейскую сумку. — Нельзя жить в материальном мире и игнорировать его законы. Фёдор Михайлович в таких случаях охотился на мёртвых душ и имел с них колбасу и водку… Мерзостно… Но как быть? When in Rome, do as the Romans do,[6]даже если этот Рим имеет неясный порядковый номер…»

Т. вспомнил, что в кармане лежат очки со святоотческим визором, вынул их и решительно надел на нос.

И Олсуфьева, и лакея окружал отчётливый жёлтый ореол, который сразу перевёл вопрос в ту чисто практическую плоскость, которая начинается за гранью добра и зла. Сглотнув слюну, Т. взвёл ружьё.

«А как здесь с непротивлением? — подумал он. — Плохо… Это ведь ходячие трупы — по всем понятиям зло. Хотя, с другой стороны, что есть непротивление злу? Это отсутствие сопротивления. А сопротивляться можно только тогда, когда зло напало на тебя первым. Если же напасть самому, да ещё и быстро всех укокошить, никакого противления злу не будет вообще…»

Словно почувствовав эту мысль, лакей обернулся, увидел Т. и указал на него Олсуфьеву. Тот замер на месте. Лакей потянул из кармана револьвер, и это решило дело: больше не думая, Т. вскинул ружьё и два раза выстрелил.

Подойдя, он подобрал лакейскую сумку и отошёл под полотняный навес, в тени которого стояли какие-то ящики и бочки. В сумке нашёлся батон колбасы и бутылка водки. Остальной её объём заполняли предметы непонятного назначения — сальные на ощупь белые стержни, похожие на свечи без фитиля, и сделанные из того же материала кольца.

«Ага, — догадался Т., — стержень Поливанова. А это шайба Поливанова… Артефакты… Наверно, надо теперь шайбу на стержень…»

Но делать этого он не стал. Сев на ящик, он съел колбасу, а потом легко, как воду, выпил водку — и полил её остатком руки, чтобы избавиться от колбасного запаха. Это удалось не до конца — от ладоней по-прежнему исходило отчётливое чесночное амбре.

Поглядев на трупы, он вздохнул.

«Нехорошо вышло… Можно, впрочем, убедительно показать, что от идеи непротивления я здесь не отошёл. Ибо категории добра и зла, как боговдохновенные, существуют только для живой души, а мёртвая душа становится для них чуждой — поскольку она исторгла из себя Бога, который единственно и является их мерилом… Значит… Впрочем, кому я вру? Других обману — а себя? Или с собой тоже договорюсь? Договорюсь, отчего же нет… Я ведь ещё и души у них сейчас высосу… Ей-ей, высосу…»

Эта возможность, о которой он подумал сперва с самоуничтожительным сарказмом, как о примере немыслимого падения, какого с ним уж точно не могло произойти, вдруг показалась вполне допустимой. А потом даже уместной.

«А и высосу, — спокойно повторил он про себя, вставая с ящика. — Как там Фёдор Михайлович делал?»

Вытянув руку перед собой, ещё наполовину в шутку, он легонько потянул в себя низом живота, и сразу увидел еле заметный голубой туман, какое-то растворённое в воздухе электричество, которое заструилось от трупов к его ладони, и дальше — по руке и позвоночному столбу, в самый низ живота, вызывая лёгкое и приятное гудение во всём теле. В сознании через миг осталось только одно желание: чтобы эта электрическая щекотка никогда не кончалась — но раздался тихий треск, и голубое сияние пропало.

Потом треск повторился снова — и Т. открыл глаза.

Стучал дверной молоток внизу.

Т. встал с кушетки, где его сморил сон, и с облегчением покосился на ружьё, только что стрелявшее в сновидении. Оно по-прежнему мирно висело на месте. Подойдя к окну, он осторожно выглянул из-за шторы.

У входной двери стояла молодая женщина в красном платье, с шёлковой сумочкой-ридикюлем такого же цвета в руке. Она подняла голову, словно ожидая увидеть кого-то в окне, и Т. узнал Аксинью.

Постучав ещё раз, она пожала плечами, достала из ридикюля ключ и открыла дверь.

Т. опустился на тот же самый стул, где сидел во время разговора с Олсуфьевым. Он чувствовал странную нервическую бодрость, будто привидившийся кошмар действительно оставил после себя электрический заряд во всём теле.

«Вот так, — подумал он, — хотел тайну мира постичь, слиться с читателем — и чем кончил? Отчего мне такая мерзость снится? Наверно, Ариэль хочет сделать мою смерть мучительной и страшной. А когда драматург выпускает кому-то кишки, он должен убедить публику, что перед ней отвратительный тип… Чтобы никакого сочувствия…»

Т. резко обернулся, словно ожидая увидеть ряды уходящего в бесконечность зрительного зала. Но вокруг была всё та же гостиная.

«Людям говорят, что они страдают, поскольку грешат. А на деле их учат грешить, чтобы оправдать их страдание. Заставляют жить по-скотски, чтобы и забить их можно было как скот. Сколько бедняг в России запивает сейчас водочкой преступление, совершённое ради колбасы. Бараны на мясобойне, которые ещё не поняли, что их ждёт…»

Его взгляд упал на лежащую на столе кавалергардскую каску со стальной птицей. Холодный блеск металла вдруг отрезвил его — и всё представилось в абсолютно другом свете.