Пустым коридором я прошел к двери с полустершимся номером 311 и негромко постучал, надеясь, что никто не отзовется. Но Верна в своем махровом халате тут же распахнула дверь, да так широко, что ударила ею себя. Жалобно звякнула цепочка. Лицо у нее было распухшее, со следами слез, с краешков глаз тянулись вниз полоски туши, напоминая японскую маску. Крашеные волосы отросли на дюйм-два, и под химией показались каштановые корешки. Она церемонно отступила, пропуская меня, но эта вежливость никак не вязалась ни с ее растерзанным видом, ни с полным кавардаком в комнате. Все вещи, казалось, сдвинулись со своих мест, и их наспех поставили обратно. Даже окно было не там, где следовало.
Несмотря на свое плачевное состояние, Верна помнила: самая лучшая защита — это нападение. Первые ее слова были:
— Долго же ты добирался, дядечка!
— Искал, куда поставить машину, — сказал я. — Где ребенок? — Меня удивил мой собственный, спокойный как никогда голос. Верна давно запугала меня своим бескостным, беспутным, бросающимся в глаза телом, зато сейчас я был на коне.
Она уронила голову и тусклым голосом отозвалась:
— Там.
Я раздвинул бордовую занавеску и первым вошел в полутемную комнатенку, где стояла детская кроватка, а на полу был расстелен футон с незаправленной постелью. Меня обдало сладковатым запашком самки. У двери в ванную, тоже на полу, стоял кассетник. Выключенный. В тишину просачивались звуки из соседних квартир: ритмы регги, вест-индского рока, шум спускаемой воды в туалете, ленивая перебранка, скорее всего из телевизора. Пола лежала неподвижно, в полумраке белел подгузник. Влажные немигающие глаза остановились на большом белом лице, склонившемся над ней, но взгляд был рассеянный, девочка прислушивалась к тому, что происходит внутри ее.
— Папа плёхой, — сказала она и улыбнулась, приподняв верхнюю губу и приоткрыв два зубика. Под глазом у нее был синяк.
— А это откуда?..
— Я ее стукнула, — буркнула Верна, стоявшая рядом (сквозь одежду я чувствовал ее горячую кожу). — Я ей одно говорю, а она наоборот делает. И весь день так. Говорю: «Собери игрушки в корзину», она их на пол вываливает. Я надела ей ботиночки, чтобы выйти погулять, а она сняла их и забросила за кровать. За ужином кормлю ее, а она наберет каши полный рот и выплевывает да еще смеется. Вся перепачкалась, паскуда. — Чувствовалось, что пункты обвинения хорошо подготовлены, словно накануне суда, который должен решить судьбу малышки. — А после засыпать не хотела! Я и так, и эдак, а она ни в какую... — Голос у Верны сорвался.
Обе ручонки у Полы были безвольно вытянуты вдоль туловища, на голом матрасике одна нога была согнута, будто у плясуна перед тем, как выделать антраша.
— Маленькая сучка... — продолжала Верна. За стеной раздался взрыв смеха, явно сфабрикованного, телевизионного — такой по ошибке не примешь за настоящий. — Читала ей сказку про Пряничного человечка, есть у меня пара книжек из «Золотой библиотеки», — я терпеть не могла, когда мамка читала мне про то, как его начали есть, отламывали по кусочку и ели, и про то, как он убег. Скукота жуткая. — Она глубоко вздохнула, и я словно почувствовал объем ее легких и мощь ее тела, тела амазонки. — Ну вот, уложила я ее, значит, вижу — уснула, и потихоньку в ванну. Потом выхожу, а она уже стоит, подлая, в кроватке, выкинула из нее своего медвежонка и Пилли и Блэнки тоже. Даже прорезиненную подстилку из-под себя вытащила — откуда только сила берется?! Тут я ее и стукнула разок-другой. Она такой дикий рев подняла, мне аж стыдно сделалось. Беру ее на руки, иду в другую комнату, успокаиваю, а сама вся голая и не просохла после ванны.
Даже в этом печальном повествовании Верна не могла обойтись без пикантных подробностей, чтобы поддразнить меня.
— Почему ты вдруг решила принять ванну?
— Что, человеку нельзя и ванну принять?
— Человеку — можно. Но ты, похоже, собралась смыться, как только Пола уснет. Она не засыпала, вот ты и разозлилась. Ребенок в кровать, а ты за дверь. Подозреваю, ты частенько так делаешь.
Пола в кроватке замерла, устремив куда-то невидящий взгляд — как у человека, который воткнул себе в уши проводки от кассетника.
— И ничего я не разозлилась, дядечка. Была как самая образцовая. Мать года. Но она все ревет и ревет. Никак не заткнется, а времени все больше и больше...
— У тебя было назначено свидание.
— Да, назначено, ну и что? Тоже умник нашелся. Или прикажешь целомудренный пояс одеть?
Я тяжело вздохнул. Меня охватила неимоверная усталость от этой суматошной женщины-недоросля, ото всей бесплодной круговерти, которую мы называем жизнью.
— Почему ты бросила трубку? — спросил я.
— Когда?
— Когда позвонила нам. Я сказал, чтобы ты подождала минутку, но, вернувшись, услышал в трубке только короткие гудки.
— Мне не понравилось, что ты пошел советоваться со своей женой, этой задавакой. Не люблю, когда меня обсуждают, и вообще... Знаю я, чем вы там занимаетесь.
Я опять вздохнул. Пола пошевелилась, подвигала здоровой ногой, словно ждала, когда же я выключу музыку, которую она слышала в себе.
Я пошел в другую комнату. Верна — за мной, щурясь от яркого света.
— Когда ты заметила, что Пола не может ходить?
Верна выпрямилась, выпятила грудь под халатом.
— Когда спустила ее с колен, и она стукнулась о шкаф. Ну тот, который я купила, когда вы с недоделанным Дейлом втравили меня в эту затею с долбаным аттестатом. — Она ткнула пальцем в шкаф, как бы обвиняя его в случившемся.
От жалости к себе у нее потекли слезы.
— Я по-доброму с ней, с этой малолетней сучкой, целый день терпела, веришь? И вдруг она опрокидывает мою рюмку, всю акварель залила, а я ее уже кончала. Что делать? Сажаю ее на стол, чтобы все просохло...
— Не могу себе представить, — сказал я. — Ты что, пила?
— Ага, в ванну бутылку взяла. Хлебнула чуток, чтобы взбодриться. Образцовая мама всегда должна быть в форме, правда? Вы ведь этого от меня ждете, умники?
— Не уверен, что мы этого ждем. Просто хотим, чтобы ты показала себя с лучшей стороны.
— Рассказывай.
— Тогда Пола и не смогла пойти?
Верна кивнула. Слезы ее так же быстро высохли, как и потекли.
— Она как-то чуднó упала. Ударилась о шкаф и упала. Упала и лежит, вопит, как бы от испуга. Похоже, что вправду испугалась. Поднимаю ее на руки, держу, а она орет и орет. Ставлю ее на ноги, она захромала и опять брякнулась на пол. Тогда я...
— Тогда ты — что?
— Еще разок стукнула... Дядечка, я старалась сдержаться, так старалась... качала ее на руках и напевала, а сама-то голая, только что из ванны. С черномазыми всегда так. Чуть-чуть расслабишься, а он пользуется, вытаскивает из штанов свою штуковину, или проливает твою выпивку, или еще что-нибудь в этом роде. Что угодно — лишь бы показать, что ты грязная белая шлюха. А я так старалась, когда рисовала эту акварель, и так хорошо у меня получалось, и вот на тебе — вся работа насмарку. И не только акварель, а вообще все насмарку! И еще, если хочешь знать, дядечка...
