11. ТРИДЦАТЬ АНГЕЛЬСКИХ ВЗГЛЯДОВ
Аггел
Время имени Мандельброта застает безбровую скуластую зеркальную Надин в августе 88-го как раз на месте преступления, а именно — в пешеходной столичной толпе — вздрогнул — они различает крылатого человека в нескольких шагах впереди. Клоун?! идет легкой бессмертной походкой, чуть развернув, подобно взлетающей птице, два прозрачных, как хрусталь, пернато-лебединых крыла, полных закатного, ярко-красного блеска. Крылья огромны, в три человеческих роста. Дзынь! одно перо из хрустальной чащи надает на асфальт. Незнакомец оглядывается и встречается глазами с героиней романа. Он явно изумлен. Его глаза широко раскрыты. Если бы не пара замечательных крыл, его облик — вид самого цивильного человека. Споткнувшись на ровном месте, Навратилова пытается в замешательстве обалдения поднять с земли тяжелое перо. Хрусталь холодной водой протекает сквозь пальцы.
— Вы что, меня видите? — спрашивает незнакомец.
— Да.
— И слышите? — он изумлен еще больше и нервно хватает героиню за руку. В мокрой ладони Надин еще качается донышко лужицы. — И как я выгляжу?
Понимая всю странность случившегося и подчиняясь, Надя — не без волнения — описывает внешность стоящего пред ней: — Вы молоды, безбровы, скуласты, небриты, у вас ангельские глаза и детская улыбка. Я влюбилась в вас с первого взгляда.
— А во что я одет?
— Пиджак в мелкую клетку, болотная водолазка… да, в нагрудном кармашке прячется какая-то желтенькая птичка. То выглянет, то спрячется.
— И в клюве она держит перышко?
— Нет — маленький прутик. Нет, уже веточку в листиках.
— Отличная видимость! И я крылат?
Она не успевает сказать: да, крылаты, как остается одна в спешащей толпе. Надо бы очнуться от наваждения, прийти в себя, Надя пытается закурить на ходу, но ее руки влажны, и сырую сигарету приходится бросить. Она подносит ладонь к лицу и слышит запах паленого пера.
Кажется, я схожу с ума.
Проходит, наверное, месяц, прежде чем Навратилова снова натыкается на дивного незнакомца: безбровое скуластое лицо, ангельские глаза, детская улыбка… да, это он! Но почему это лицо принадлежит ребенку? мальчику двух-трех лет в белом девичьем капоре, которого быстрым шагом несет на руках хмурый, бледный, нездорового облика молодой мужчина? Встретившись взглядом с Надин, малыш прикладывает палец к губам. Тсс… Как может взрослое лицо принадлежать ребенку? Надя пытается догнать молодого мужчину, но, странное дело, это удается не сразу. Пружинными крупными шагами тот перебегает широченную улицу Серафимовича, преодолевая железный поток машин, летящих на горб Большого Каменного моста. Надя завороженно следует за ним и так же легко преодолевает вброд безумный поток прозрачных воздушных машин. Мужчина держит ребенка лицом назад, и преследовательница хорошо видит взгляд строгих сияющих глаз. Надя за ним. Мимо чахлого садика тополей. Мимо скучной кирпичной стены — на парадный фасад Кремля за рекой на фоне закатного неба. В тот момент, когда незнакомец полубегом сворачивает за угол, ей снова мерещатся огромные зеркальные крылья. Два снежно-розовых зарева. Кровь приливает к щекам. Отбросив стыд и сняв туфли, Надя пускается вдогонку бегом. Вот и Софийская набережная, героиня добегает до милицейской будки у английского посольства, откуда ей навстречу выскакивает испуганный постовой… Навратилова резко поворачивает обратно и, надев туфли, решает было отказаться от погони, но внезапно ее ослепляет вспышка света. Кто-то пускает прямо в лицо солнечный зайчик из окна дома в глубине тополиного двора. Подняв лицо, она пытается разглядеть в играющих пассах света маленького шалуна и успевает заметить юрканье розовой детской ручки, стиснувшей круглое зеркальце. Теперь шаги Надин направлены в арку, ведущую к искомому дому… И сегодня каждый желающий может запросто — речь о 1994 годе — отыскать тот же дом в глубине двора на углу Софийской набережной — ветхий двухэтажный заброшенный особняк с заколоченными окнами, запущенный полуголый дворик в ямах неровного асфальта, запах сырого подвала, старого дерева и запустения — этакую нищенскую ремарку к державному полыханию заоблачных видов московского Кремля напротив; набережная какого-то Мориса Тореза, дом под номером шесть.
Не испытывая особого страха — и напрасно, — Навратилова безрассудно проникла внутрь пустого жилища и стала с демонстративной громкостью подниматься по чугунной лестнице в стиле модерн. Так началось последнее романное путешествие в глубь темнеющих бездн… Героиня прекрасно выглядит, она хороша и шикарна, как положено счастливой женщине: дерзкий на наших улицах котелок от Гермеса, высокие ботинки с длинной шнуровкой из черной кожи от Мишеля Перри и давняя мечта — шикарная лаковая трость красного дерева с серебряным набалдашником;.. Она не сразу нашла то, что искала, и несколько минут блуждала среди пасмурной темноты брошенных комнат, пропахших мочой и калом бродяг, пока, наконец, не толкнулась в узкую дверь гостиной и вышла на радужный свет большого пустого пространства, идеально очерченного геометрией прямых линий. Каждая из его сторон означала вид на новую вечность. И каждый из них внушал если не страх, то трепет поджилок. Поэтому Надин с робким пылом прилепилась к человеческому — сначала к фигурке малыша-мальчика с зеркальцем, и только затем — к лежащему на прекрасном полу полуобнаженному телу закатного ангела. Она была достаточно умна, чтобы понять, что назад дороги нет и ей предстоит прожить до конца то, что было вдруг дозволено пережить. И все же, все же отчаянно продолжала цепляться за человеческое, слишком человеческое. И потому ей удается различить в полумраке возникшей комнаты уже не столько ангела света, сколько молодого незнакомца с больным небритым испитым лицом на узкой солдатской кровати среди несвежих простыней и даже разглядеть в наплывах сияния совсем еще юного врача в белом халате поверх пиджака, моющего руки под краном с холодной водой. Она быстро поняла: можно видеть именно то, что захочешь увидеть, и потому, боясь шагнуть за край провидения, чуть ли не машинально цеплялась за то, что хоть как-то можно было подать… как только врач в халате стал более различим, Надин почувствовала пых сигаретки из его плоского рта, а мальчик с зеркальцем сразу погас и глаза перестали жмуриться от шалостей с солнечным зайчиком. Крылатое прекрасное тело тоже пригасло и уже еле мерещилось грудой пернатого льда. Сама не понимая себя, Навратилова грубо ухватила врача за рукав халата в жженых пятнах зеленки и йода. Она смогла даже вспомнить, о чем они говорили в тот последний закатный час. Примерно так: что с ним? он болен? Да, болен, но не бойтесь. Он не опасен? Это тишайший душевнобольной. А чем он страдает? Он считает себя седьмым ангелом света. А как его имя? У несчастного два имени — обычное: Клавдий Голькин и потустороннее — Аггел. Берегитесь называть его действительным именем. Он разлюбил все земное… Бедный юноша! Неужели он неизлечим? спрашивая об этом, героиня романа все сильнее чувствует нажим острого солнечного света, идущий из окружающей тьмы. Там повелительно поднялась маленькая гневная ручка, но не с зеркальцем уже, а с зеркальной ладошкой, и она взывает к ее подлинным чувствам… Нет, он неизлечим, хотя, на мой взгляд, его трудно считать больным. И зачем его лечить, чтобы превратить в одного из заурядных нас? Поверьте, врачом скорой помощи быть намного скучнее. А он спятил, оберегая от прохожих свои невероятные белые крылья… Доктор, он совершенно одинок? Да, одинок. Возьмите его за руку.
