* * *
С тех пор прошел год. Разумеется, в тот вечер он напился; все бары уже давно закрылись, его отовсюду выгоняли, и он не помнил, как добрался домой. Он не может вспомнить этого и теперь, в задумчивости перебирая в памяти события тех дней, сидя в своем кресле в Компостеле; он лишь неясно припоминает свое пробуждение воскресным утром, пробуждение позднее, тяжелое, когда голова гудит и ты умираешь от жажды; чтобы хоть как-то утолить ее, он выпил один за другим несколько стаканов воды с лимоном и снова взялся за письмо, чтобы перечитать его с какой-то отчаянной решимостью, почти на грани безумия, пытаясь домыслить все, что произошло с человеком, от которого осталось лишь упоминание в письме его имени, понять, что могло привести его к страшному финалу, имя которому — гаррота. Это воскресное одиночество в Эксе было мучительным. В середине дня он решил пойти искупаться в бассейне, где они были с Клэр, и едва он погрузился в воду и нырнул, как вспомнил о прилипающих волосах, но было уже поздно.
Вернувшись домой, он с радостью подумал, что завтра понедельник и он проведет его в обществе молодых людей, которые придут послушать его, сделав немного менее невыносимой его тоску. Студенты были ему нужны, чтобы скрасить то ужасное одиночество, в котором он пребывал, чтобы с их помощью узнать самого себя и вместе с ними благодаря их молодости тверже и увереннее шагать по жизни. И быть может, впервые за все эти дни он почувствовал зов родного крова.
Ему оставалось еще три дня занятий, которые прошли быстро, так что Профессор и не заметил, как они пробежали; ему так и не удалось сблизиться с Клэр, которая все эти дни была рядом, будто догадываясь, что с Профессором происходит нечто серьезное: он стал каким-то странным и нелюдимым и его часто можно было видеть в баре или прогуливающимся в сумерках по университетскому городку, вновь и вновь перечитывающим письмо, что вручила ему не в добрый, видно, час Люсиль. Его последняя лекция была посвящена восприятию смерти в приокеанских культурах, и обитатели Средиземноморья так и не смогли понять, почему жители Атлантического побережья полагают, а быть может, и убеждены, что люди умирают во время морского отлива, как непонятно им было и то, почему Профессор так серьезен, серьезен и отрешен, будто говорил он все это лишь самому себе, словно размышляя вслух.
Сидя теперь в своем кресле, он предавался воспоминаниям и думал об истории Грифона, об истории, которая так и не была даже начата за все десять долгих зимних месяцев с обильными дождями, в течение которых он тщетно пытался собрать воедино осколки невероятной фантазии, посетившей его, когда он ужинал под платанами.
Он устал. Он провел весь предыдущий день и часть этого, убирая и приводя в пристойный вид свою нору, с тем чтобы принять здесь Клэр, которая наконец выполнила свое обещание и отправилась из Экса в Компостелу по Галисийской дороге, сообщив ему о своем приезде. Удивительная девушка: казалось, она была ему ближе всех, но ему так и не удалось переспать с ней ни в течение всех тех дней в Эксе, когда мысли о ней неотступно его преследовали, ни позднее, в Мадриде, во время запланированной заранее встречи, которая тоже ни к чему не привела. Он уже смирился с этим и стал считать ее своей платонической любовью, которой одарила его приближающаяся — он это чувствовал, — совсем близкая старость. Итак, он вылизывал свою квартирку, как будто собирался принимать в ней, увы, уже не женщину, но богиню, и пытался найти убедительнее объяснения по поводу того, почему он до сих пор так и не начал писать обещанный роман.
Карта, которую Клэр помогла ему вырвать из книги Мюнстера, висела на стене, на самом видном месте; ее значительность подчеркивалась специально направленным на нее светильником: когда в комнате зажигали свет, тот мягко освещал карту, и казалось, что хозяин нарочно поместил ее в световой фокус, чтобы не только все знали о его любви к своей Земле, но и чтобы сам он помнил о своей поздней любви к девушке, которая помогла ему завладеть этой картой; ее лицо с глубокими, словно бездна, глазами было запечатлено на фотографии, находившейся слева от карты. Это была фотография, сделанная без какого-либо особого намерения. Будучи фотографом-любителем, и при этом весьма неважным, Приглашенный Профессор установил расстояние, настроил объектив и поставил нужную выдержку, чтобы снять группу студентов, стоявших в некотором отдалении от него, и вдруг в тот момент, когда он нажимал на затвор, перед объективом, как вспышка, появилась Клэр, и фотопленка запечатлела ее образ; и, пока Профессор не проявил пленку, он полагал, что этот кадр у него испорчен. Великолепная, вопреки ожиданиям, фотография, необычно хорошего качества для такого слабого фотолюбителя, как он, оказалась настоящим сюрпризом. Можно сказать, что до этого времени Профессор вовсе не обращал внимания на Клэр: она была одной из тех девушек, которые настолько хороши собой, что мужчины его возраста, уверенные в их недоступности, обычно обходят их стороной, предпочитая направлять свои усилия на достижение более легких целей. И вот фотография стоит теперь здесь; она была сделана во время поездки на Дюранс в тот день, когда река несла Профессора вниз по течению, а он выкрикивал атурушо, и Клэр обратила на него внимание, удивленная и заинтригованная скрытой жизнерадостностью, исходившей от этого человека, который несся вниз по реке, издавая громкие крики и улыбаясь счастливой улыбкой. На фотографии запечатлен пристальный взгляд Клэр, ее пухлые губы, а позади нее стайка юношей и девушек, стоящих возле машины и распевающих песни — так по крайней мере можно заключить по их жестам; но они на заднем плане и получились очень расплывчато, словно в тумане, как будто не они вовсе были первоначальной целью той фотографии, что теперь, увеличенная до нужных размеров, стоит слева от карты на маленьком столике; Профессор даже не замечает ее: он так привык видеть ее там и разглядывать ее в течение всего этого долгого года литературного бессилия и мыслей о девушке, которая вот-вот приедет, чтобы еще больше усложнить ему жизнь. Профессор смотрит на нее, занимаясь подбором материалов для исследования, которое он пока еще плохо себе представляет. Оно посвящено магическому миру в литературе маленькой, зеленой и подчас такой печальной страны вечерних сумерек. Он отвлечется от работы над этим исследованием лишь для того, чтобы, дождавшись наступления ночи, по-отечески поцеловать девушку или позволить ей пойти погулять с молодыми людьми по улицам Компостелы.
Карта Галисии, оправленная в рамку, по-прежнему висит на стене, безразличная к тому, что она для него значит, а Профессор, приглашенный некогда читать лекции на филологическом факультете Провансальского университета, снова и снова перебирает в памяти события своего пребывания в Эксе и подводит итог году творческого бессилия, ибо история Грифона, вернее, Сира Гриффона — ведь так говорили в старой Франции, и именно так он подумал о нем впервые; и потом, «Сир» — это звучит красиво и по-научному изысканно, — так вот история Грифона, надо признать, никак не давалась ему, и он бился над ней уже целый год, и лишь карта и письмо да еще, может быть, фотография, что подарил ему случай, были тому молчаливыми свидетелями.
Он нашел письмо и перечитал его. Боясь его потерять, Профессор сделал несколько ксерокопий и разложил их по разным углам дома: в книжном шкафу, между книгами о Галисии, на ночном столике, в письменном столе, рядом с паспортами и чековыми книжками, как будто от письма зависело что-то такое, что было ему еще неведомо. За этот год он частенько его перечитывал, когда ему было грустно или когда осознание реальности ранило его слишком больно. Кем мог быть человек, о котором шла речь в письме?
