— Главное, все позади, — снова повторил Хафнер, потому что ему хотелось наконец-то продолжить праздник.
— Позади ли, еще вопрос, — возразила Ильдирим. — Возможно, мы разберемся с личностью этого Дункана, с его манией величия; с Голландией уже налажены контакты, кто знает… Но сможем ли добраться до тайного коллекционера, сказать не берусь.
— Вот уж кто самый большой засранец. — Хафнер хотел теперь посчитаться со всеми. — А за ним сразу следует этот Хеккер… Он просто… — Он перебрал свой богатый на ругательства лексикон, чтобы прийти к самому обидному обвинению, какое знает Курпфальц. — …Он, извиняюсь, плут и мошенник.
Потом все пошло без удержу. Господа полицейские ревели и бушевали, как школьники на перемене. Тойер поставил си-ди с поп-музыкой и признался, к восторгу молодых коллег, что питает к ней слабость.
Они дружно проревели какой-то гитарный поп, где девушка пела про «сильвер мун», а припев был «кисе ми»; Хафнер воспользовался этим и влепил Штерну в шею смачный и слюнявый поцелуй. Потом попытался оставить ему засос, «чтобы старушка порыдала». Наконец, Тойер и Ильдирим принялись отплясывать под «Queen» — «He останавливай меня!».
Потом разгоряченная и радостная Ильдирим стала прощаться, ей надо было еще приготовить что-нибудь для Бабетты. Свои слова про мудаков она взяла назад, только в отношении ее шефа это оставалось в силе.
Ребята помахали ей с софы.
— Все ясно! — крикнул Хафнер.
Тойер проводил ее до двери. Когда она почти скрылась за поворотом лестницы, он окликнул ее:
— Фрау Ильдирим?
— Да? — Она подняла голову и вдруг стала похожа на маленькую девочку, которая услышала что-то совсем новое.
— Я испытываю к вам дружеские чувства.
Она непринужденно засмеялась:
— Я к вам тоже. Правда.
Потом быстро ушла.
Вскоре после этого Тойер выпроводил остальных гостей, сказав, что у него начался приступ мигрени. Было около трех.
Он заметил, как им овладела опасная сентиментальность. На домах лежала седая ночь. Тойер снова подошел к винной полке. Откупорил «Барберу» 93-го года, хотя вообще-то ему было все равно, что наливать, лишь бы потяжелей. Поставил сюиты для виолончели Баха в бесценном исполнении Пабло Казальса.
Какое-то время он слушал музыку и выпил полбутылки. Рой дождевых капель объединился в маленькое соло для ударных по кирпичу и стеклу. Дождь — весна как осень. В ложное, неверное время. В ложном, неверном свете. Все ложно, неверно.
Комиссар решил еще раз покурить, в порядке исключения. Словно желая уменьшить вред, он встал у открытого окна.
Потом не долго думая он надел ботинки, пальто и, схватив зонтик, вышел из дома. Свернул на Бергштрассе, потом зашагал прямо, налево, направо и вверх по Мёнхбергштейге. Он запыхался, пока дошел до леса. Уже брезжил новый день, Страстная пятница. Раньше радиопрограмма прерывалась в час кончины Христа, а теперь они даже конец света нашпигуют рекламными блоками.
Он бесцельно шел дальше.
— Пожалуй, хватит, — сказал он вслух, немножко оробев. — А то затопчет насмерть какой-нибудь дикий кабан. Хотя мне вы обязаны своей свинячьей жизнью! — крикнул он в темноту. — Я посадил Обердорфшу! — Но шутка показалась ему нехорошей.
Через час он дошел до знакомого места. До перекрестка у старого дуба Холдерманна. Отсюда он найдет дорогу до дома. Дождь заглушал его шаги, и это было кстати, поскольку он оказался в лесу не один.
Там стоял старик, хорошо различимый в предрассветных сумерках. Не тот человек, которого надо было опасаться, даже несмотря на то, что он дрожащей рукой направлял пистолет на привязанную к дереву овчарку.
— Прекратите, — спокойно приказал Тойер. — Весь лес оцеплен полицией.
После того как комиссар забрал себе оружие, они двинулись прочь из леса. Старик вел овчарку, и та плелась за ним тупо и покорно.
— Я пенсионер, подрабатываю почтальоном, — рассказывал он. — Как вы думаете, сколько раз меня кусали? А овчарки — они самые противные. В последний год я прошел тренинг от собакобоязни. В Фирнгейме. Дети подарили мне путевку к шестидесятипятилетию. В конце концов меня стали слушаться даже чужие собаки, и тогда мне пришла в голову мысль.
Тойер кивнул.
— Вы меня славно обманули насчет полицейского оцепления! Ну, и спиртным от вас несет, господин хороший!
— Вы не имеете права меня упрекать! — строго заявил Тойер. — У вас есть документы?
— Конечно, — сказал старик, — всегда при мне. — Он вручил Тойеру аккуратное удостоверение личности.
Тойер раскрыл его:
— Господин Гутфлейш?
— Да. Плакала моя пенсия. О вей, о вей!
Тойер знал, что жестокость к животным часто бывает лишь прелюдией к более тяжким преступлениям, но как посмотришь на этого старика…
— Пистолет еще от Гитлера, то есть от моего отца, он был наци. Но я всегда состоял в местном отделении социал-демократов…
— Помолчите, — печально сказал комиссар.
Когда они поравнялись с домами в Мюльтале, он велел старику привязать собаку к фонарю.
— Зачем? — удивленно спросил тот, но сделал, как было велено. — Вы отпустите меня?
Тойер буркнул что-то невразумительное, но потом сказал более внятно:
— Здесь вы свернете в маленькую Лёбингсгассе. Постойте там четверть часа. Мне насрать, где вы живете на самом деле. Ваше удостоверение я сохраню у себя, и, если будет убита еще хоть одна собака, я до вас доберусь.
Старик молча исчез.
Тойер зашагал к Нойенгейму, миновал свой дом и остановился лишь тогда, когда пришел под мост Теодора Хойса. Мимо прошмыгнула крыса, комиссар содрогнулся от омерзения. Потом огляделся по сторонам. Он был один. Тогда он швырнул пистолет старика в Неккар.
18
В пасхальную субботу они отправились в путь, пообещав друг другу, что наконец-то лучше узнают друг друга. Хорнунг повязала белый платок, ошибочно полагая, что Тойер может открыть панорамный люк.
Утро было туманным, однако надежда на итальянскую весну наполняла их оптимизмом. Тойер с удовольствием вел машину, это заметили они оба. Когда автострада в Баден-Вадене нырнула в ущелье и сузилась с трех полос до двух, он все равно почти не сбавил скорость.
У коричневого щита, возвещавшего о «Европа-Парке» в Русте, Хорнунг с трудом удержала возбужденного комиссара — он хотел свернуть и покататься на американских горках. Лишь напоминание об их солидном возрасте урезонило толстяка.
Потом Тойер поехал медленней и тащился через Рейнскую равнину за финским трейлером. Хорнунг рассказывала о том, что когда-то читала у Ханны Арендт, — Тойер не имел ни малейшего представления, о ком речь. Арендт писала о свободном от времени регионе, маленькой вневременной области в самой сердцевине времени, которая является единственной родиной искусства, духа и души. Полицейский ничего не понял, но что теперь поймешь.
