они ныряют, и вот я вижу, как они жадно бросаются на рыбу — а море буквально кипит, там, похоже, миллионы чешуек.
Я тяжело оседаю на землю и плачу.
Плачу по странствию, которое они совершили. По красоте, оставшейся за спиной. По тебе, по обещаниям, по жизни, которая была отдана в руки судьбе, но так и не сумела смириться с тем, что в судьбу оказалась включена твоя смерть.
Подходит Эннис, я слышу низкий раскат его смеха. Именно в этот момент поверхность воды рассекает огромный китовый плавник, машет нам издалека, и мы ахаем из самых глубин своего нутра, а потом прыгаем, приветствуем его, и это так прекрасно, так проникновенно, что мне почти не по силам. Что еще скрывается в этих чистых, нетронутых водах, в этом заповедном месте?
— Жаль, что «Сагани» не здесь, — говорю я, вытирая нос, из которого течет. — Столько рыбы, а не поймаешь.
Найл бросает на меня странный взгляд:
— Мне уже давно расхотелось ее ловить. Просто нужно было убедиться, что она где-то еще существует, что океан по-прежнему жив.
Я обнимаю его, и мы долго стоим, прижавшись друг к другу, и повсюду звучит птичий клич.
— Если бы Найл мог все это видеть, — говорю я потом. Ах, как же мне этого хочется.
Эннис шумно выдыхает.
— Долго здесь хочешь оставаться?
— Всю жизнь? — предлагаю я с несмелой улыбкой. — Можем идти назад. Но мне сперва нужно сделать одну вещь. Он хотел, чтобы прах его развеяли среди них.
Эннис пожимает мне руку:
— Я тогда пойду, ладно? Оставлю тебя с ними наедине.
Я киваю, но рук не разжимаю.
— Спасибо, капитан. Ты хороший человек и, в конце концов, хорошо прожил свою жизнь.
Он ухмыляется:
— Это еще не конец, миссис Линч.
— Понятное дело, не конец.
Я смотрю, как он спускается по склону, повторяя уже пройденный путь. А потом поворачиваюсь в другом направлении и подхожу к кромке воды. Достаю из рюкзака письма Найла и деревянную коробочку, в которой хранится его прах. Я хотела отпустить письма по ветру, но тут поняла, что не смогу, Найлу противна была бы мысль о том, что его слова загрязнили эту девственную чистоту. Я возвращаю их в рюкзак, всего раз проведя пальцем по бумаге.
Осторожно подношу коробочку к губам, чтобы поцеловать его на прощание: никогда этого не делала, когда он был жив.
Ветер немного приутих, но ему хватает сил подхватить пепел и унести в гущу трепещущих белых перьев, — скоро уже и не скажешь, где кончается он и где начинаются птицы.
Я раздеваюсь догола и захожу в океан.
29
ИРЛАНДИЯ.
ДЕСЯТЬ ЛЕТ НАЗАД
— Ты что нашла?
— Яйцо.
Он подходит ко мне, мы рассматриваем небольшой предмет, притаившийся в траве. Удивительный оттенок цвета электрик, в крапинку.
— Настоящее? — выдыхаю я.
Найл кивает:
— Воронье яйцо.
Я нагибаюсь, чтобы поднять, но…
— Не трогай, — останавливает меня Найл.
— Нужно положить обратно в гнездо.
— Дотронешься — птица-мать почувствует на нем твой запах и откажется от птенца.
— И что… здесь оставим? А он не погибнет? Найл кивает:
— И все же. Чем меньше трогать, тем лучше. Каждое наше прикосновение разрушительно.
Я ласково беру его за руку:
— Можем с собой забрать. Вылупится — отпустим.
— Он привыкнет к нашим лицам.
Я улыбаюсь:
— Вот здорово.
Он смотрит на меня. Сперва — с оттенком жалости. С более отчетливым, чем у меня, пониманием, как устроен мир. С обычным пессимизмом. Я не опускаю глаз, пусть увидит и мою уверенность, увидит хотя бы намек на то, что мы — не всегда отрава и чума, мы тоже способны даровать жизнь, и взгляд его медленно меняется.
Найл улыбается мне в ответ.
ЗАПАДНАЯ АНТАРКТИДА, МОРЕ АМУНДСЕНА.
СЕЗОН СПАРИВАНИЯ
Стужа лютая, но я спокойна. Голову я пока держу над поверхностью. Так и продолжу, почти до самого конца. Вода быстро расправится с остальными частями моего тела. А еще я буду, сколько смогу, смотреть на крачек, попытаюсь забрать их с собой.
Заберу я и частичку тебя, мама. Ты сама лишила свое тело дыхания, как вот и я сейчас. Ты подарила мне книги, и стихи, и волевое стремление увидеть мир, так что я обязана тебе всем. Я возьму с собой посвист ветра в нашем деревянном домике, запах твоих просоленных волос, тепло твоего тела, прижатого к моему. Я возьму и частичку тебя, бабушка, потому что ты подарила мне покой и силу — прости, что поняла это слишком поздно. Возьму и частичку тебя, Джон, возьму фотографию, которая стояла у тебя на каминной полке, любовь, которую ты в ней сохранил, все годы ожидания уже после того, как они ушли. Я возьму все подарки, которые мне принесли вороны, каждое из этих сокровищ. Возьму с собой море, сберегу его в самых глубинах своих костей, — пусть волны его прокатываются по моей душе. Возьму ощущение, что дочь по-прежнему у меня в животе, возьму ее полностью и сохраню навсегда.
А вот от тебя, Найл, любовь моя, мне брать ничего не надо. Лучше я тебе что-нибудь дам.
Мою природу. То дикое, что у меня внутри. Они твои.
Я опускаюсь под воду.
Пальцы на руках и ногах побелели, тело свирепо откачивает оттуда кровь, пытаясь сосредоточить ее в сердцевине, там, где осталось тепло, которое заставляет мое сердце биться дальше.
Солнце разукрасило воду у меня над головой. Кажется, я когда-то видела это во сне.
Птицы стали силуэтами, парящими в вышине. Я смотрю на них и смотрю, а потом закрываю глаза.
Мы тоже способны даровать жизнь.
Рывком поднимаю веки. Мимо проносится рыба, сверкнув на солнце. Как же мне холодно.
Что ты сказал?
Ты мне это показала. Мы способны даровать жизнь, если нам хватит храбрости.
Но у меня ничего не осталось.
Осталось то, дикое.
Тишина.
А потом:
Подождешь меня? Еще немножко?
Хоть и вечность.
Я вымахиваю на поверхность, толчком пробиваю ее, воздух струей врывается в легкие. Сама не понимаю, как это произошло, но все движется, я частичками тела цепляюсь за жизнь, за дно моря, освобождаюсь от него, освобождаюсь от этого бесконечного позора “ тонуть.
Не пошевельнуться, не натянуть одежду, но я как-то натягиваю; не устоять на двух ногах, но как-то получается; не сделать ни шагу, нет такой силы, что заставит меня сделать хоть шаг, но я делаю. Шаг за шагом, и еще, и еще, и еще.
Мы здесь не одни — пока. Они не все ушли, так что
