Книга Стыдные подвиги - Андрей Рубанов

Он так и не понял, была ли это хитроумная ловушка, подстроенная Одноглазым, или просто случайность. Когда вернулся на стенку — Одноглазый уже исчез. Пережитый страх мешал настроить зрение, сердце стучало так, что сотрясалась грудь. Понемногу Яшка успокоился и внимательно осмотрел окрестности, но компаньона не увидел. Зверь уже забыл про Яшку, лениво ходил вокруг ведра с едой, шерсть его блестела, хвост был расслаблен. Но хлеб в ведре уже не выглядел заманчиво. Конечно, Одноглазый подставил меня, решил Яшка, восстанавливая дыхание. Одноглазый бывал здесь много раз и знал про зверя. Зверь всегда здесь жил, люди, выходящие из-за скрипучей двери, кормят зверя, а зверь за это ловит крыс. Или, как это чаще бывает, делает вид, что ловит.

Яшке стало очень одиноко, но он не ощущал настоящей паники. Еще раз осмотревшись, понял, что хлебное место — совсем рядом. Дом и двор — не совсем обычная территория, здесь странно пахнет, и в воздухе разлито нечто, чему нет названия на языке птиц. Тот же холод, и те же вьюжные вихри гуляют меж стен, все на месте, как в любом другом районе, но чего-то нет.

Зато есть хлеб.

Перебирая ногами, Яшка сместился в сторону, ища новое место для наблюдения, повыше. Он давно научился предчувствовать еду. Так было найдено окно старухи: Яшка залетел в незнакомый двор и вдруг понял, что еда — совсем рядом, и ее не просто много, а — вдоволь. Хватит на несколько дней. И завтра будет такая же еда, и послезавтра. Не какой-то позорный мусорный бак, а особая территория, площадка, куда человек помещает хлеб специально для птиц. Не швыряет в грязь, не выбрасывает, а — кладет. Предварительно разделив на небольшие, удобные фрагменты. Старик говорил, что таких мест раньше было много. Воробьям оставляли хлеб, а снегирям и синицам — куски сала. Яшка сначала не верил, а потом убедился: действительно, есть такие люди, они почему-то думают о птицах и специально дают им хлеб. Просто так. Старик утверждал, что у людей есть такой старый обычай: большой дает хлеб маленькому, сильный кормит слабого. Не только птиц, но и зверей, и других человеков. Якобы, заявлял Старик, люди верят, что если сильный отдаст слабому часть своей силы, то этой силы станет больше у обоих, и у сильного, и у слабого. Молодежь думала, что это выдумки, но когда Яшка нашел окно старухи, он поверил.

Сейчас эта вера снова зашевелилась в нем.

Стены здания грязно-желты, одинаковые прямоугольные окна в несколько рядов. За окнами виден тусклый свет, шевелятся тени, тянутся тяжелые людские запахи, но и хлебом пахнет тоже, и Яшка, уловив дух еды, срывается с места. Терпеть нет сил. Если он не найдет еду, он сядет на окно и закричит, как кричал утром Старик возле человека с сосиской. Угости, поделись, оторви немного! Не дай погибнуть! Что тебе забава, то мне спасение.

За окном комната, там люди, тесно, горький дым сигарет. Сидят, лежат, стоят. Многие жуют или пьют из кружек. Человек стоит рядом с окном, он худой и старый, но старость не мешает ему смеяться. Он курит папиросу и скрипучим голосом рассказывает.

— В семьдесят девятом сломился я. А перед этим — год готовился. Кеды выиграл у одного пассажира — и бегал по зоне. Типа для здоровья. А кумовья очень не любят, когда зэки бегают. Кум вызвал, спрашивает: ты спортсмен, что ли? Я говорю — нет, гражданин начальник, но стремлюсь. Встал на путь исправления. Освобожусь, говорю, сразу запишусь в секцию. «Трудовые резервы», ага. Распорядок не запрещает физкультуру, так ведь?

В глубине комнаты Яшка рассмотрел других людей, они ухмылялись и слушали.

— Ну, кум тоже не дурак был. Смотрит — а глаз у него дурной был, белый — и говорит: если ты чего придумал, я тебя не пожалею, имей в виду. Я говорю: «Понял, гражданин майор». А через два месяца сломился. В грузовик залез к одному расконвойному — и ушел. Все как в песне. Весна, тайга, бегу. Только не один. Тот фраер расконвойный за мной увязался. Бросил машину — и за мной. Двадцать лет, первоход. Дебил дебилом, но отважный. Я говорю: дурак ты совсем, иди обратно. У меня двенадцать лет сроку, и тубик, и зубов нет, мне что сейчас подыхать, что попозже — без разницы, а ты чего? Приключений захотел? А он: нет, я с тобой. И эту шнягу начинает прогонять: я типа без воли не могу, лучше сдохну, чем строем ходить в бушлате с номером, и прочий порожняк. Плюнул я, и дальше бегу. Сутки бежим, тормознулись передохнуть, я ему опять: слышь, дятел, давай хоть в разные стороны разойдемся. Поймают двоих — довесят по пять лет, за групповой побег. А по одному переловят — есть шанс на три года. Иди, говорю, отсюда. А он: ни хрена, я с тобой. Я тебя всегда уважал, — теперь нас двое. Куда ты, туда и я. А я ему — слушай, здесь тебе что, «Архипелаг ГУЛАГ»? Я всегда сам по себе — и жил один, и дела делал один, а ты кто такой? Я, говорю, вообще тебя могу на консервы пустить, понимаешь? А он — прикиньте — заточку достает и на таком нерве типа гонит мне: да я тебя самого на консервы, да нас тут двое, да никто не узнает, да я бродяга, я кристальный, я всю жизнь по воровской… Хотел я ему прямо там кадык вырвать, но силы пожалел. В побеге меж собой гавкаться — последнее дело. Еще сутки бежим. У меня с собой курево, спички, денег триста рублей и полкило сахара, весь год собирал, по кусочку, а фраер — пустой, в чем был, в том и ушел: штаны, фуфайка и шкары. Но — держится. И вот что мне было делать, братва? Самому глюкозу сосать, в одну харю, а ему — ничего? Вот вопрос, да? Если по-людски взять, он неправ. Я его не звал, я на него не рассчитывал. Побег — мой, сахар тоже мой, при чем тут посторонний фраер? А в голове мысли всякие вращаются: закон — тайга, умри ты сегодня, а я — завтра и прочее. В общем, не выдержал я, дал ему сахара три куска. А вечером еще три. И на следующий день еще три. Итого девять, правильно? Тогда сахар не как сейчас делали, не рафинад, здоровые такие кубики, больше нынешних, просто так не разгрызешь… Так пять суток бежали, а на шестые — собак услышали. А я уже никакой. Глюкозы нет — и сил нет. Я вам скажу, не было у меня в жизни хуже момента. Пять дней бежать, а на шестой — собак услышать. Так стало погано на душе… Отчаяние, по-русски говоря. Отчаяние. И тогда тормознулся я и фраеру этому говорю: двигай дальше один, а я — все. Ноги не идут, глаза не видят. Не рассчитал силы. Найди ручей хороший и по руслу уходи, реку найдешь — и вдоль реки по течению. К людям выйдешь — разберешься. Главное — шмотки вольные найди. И помни, говорю, про мои девять кусков сахара. Дал ему свои деньги, ну — и по шее, на фарт. Этот придурок начинает пальцы гнуть: да я тебя найду, да ты мне брат навеки, да я не забуду, да я тебя вытащу, мамой клянусь… Иди, говорю, и не клянись никогда. Особенно мамой не клянись. И он ушел. А меня — догоняют, принимают, ломают, собаками рвут, в зону привозят… Шизо, все дела по полной программе… Кум лично дубиналом махал. Где, говорит, второй? А я: извини, начальник, съел я его. Чем я, по-твоему, пять дней питался? Употребил в сыром виде. А кости — медведи забрали… Не догнали они того пацана. Ушел с концами. По крайней мере я про него не слышал больше никогда…