конца и в помещение вошёл крючковатый нос главного режиссёра Засурского, а потом он сам.
— Станислав Алексеевич! Нас закрывают! — пожаловался ему директор. Но Засурский оставил его реплику без внимания и подошёл ко мне:
— Молодой человек, у вас сухой непродуктивный, то есть без мокроты кашель с которым лучше не шутить. Пропейте курс бронхолитина или синекода.
В животе у меня что-то затрепетало, и я перевёл взгляд на директора.
— Станислав Алексеевич у нас по первому образования врач-фармацевт.
Один — ноль в пользу Засурского, не зря Элеонора предупреждала, что её муж — хитрый и умный. Некоторые артисты считают главного режиссёра гением. Он взял стул, поставил его рядом с директорским креслом и сел, внимательно разглядывая Алёну. Мне даже стало за неё тревожно, но она, ничуть не смущаясь, объяснила:
— У вас зал на пятьсот мест, а с балконами второго и третьего ярусов — пятьсот сорок. Значит вы выходите из юрисдикции постановления губернатора по проведению культурных мероприятий, численностью до пятисот человек. Для сегодняшнего спектакля необходимо отдельное постановление и согласование с нами.
— А почему вы с балконами считаете? Мы не продаём туда билеты! — возмутился директор.
— Сегодня продали, — тихо резюмировала Алёна.
В общем, они стали выяснять что да как, а я наблюдал за главным режиссером. Он взорвался почти сразу, повысил голос, энергично и резко жестикулируя. Говорил он быстро, напряжённо и прерывисто. Его лицо оживлённо, но по нему видно, что внутри кипит настоящий вулкан. Натуральный холерик. Когда речь зашла о том, кто распорядился продать все билеты, Засурский заёрзал на стуле и стал отнекиваться. Потом скрестил и руки и ноги, периодически смахивая с носа несуществующую муху. То, что он врёт, поняла даже Алёна.
— А зачем вы заставляете в постановке заставляете артистов пить из бассейна несвежую воду? — неожиданно для него спросил я.
— Кто? Кто сказал? Впрочем, я догадываюсь… Но не суть. Я сейчас всё объясню, я объясню. Это же не просто бассейн, это метафора. В начале — это купель, а в конце купель превращается в чашу искупления — символ страданий Христа, на которые он пойдет ради искупления грехов наших. Помните ветхозаветную Троицу Рублёва? Чаша там в самом центре.
— Вообще — то в искупительную чашу собирали кровь Спасителя, — уточнил я.
— Всё правильно вы догадались! Мы подкрасим воду марганцовкой в красный цвет.
— Ха! Жаль, кагором лучше!
— Что вы! — вступил в разговор директор, — тогда все сопьются и попадают до антракта. Его кто-то позвал и он вышел из кабинета.
Алёна, умничка, открыла блокнот и что-то туда молча записала. Засурский тоже не проронил ни слова — верно соображал, что ему делать дальше, потирая ладонью заднюю сторону шеи. А я размышлял о том, что у меня есть и мотив, и подготовка к преступлению, и человек, обладающий соответствующей квалификацией, и который всё тщательно продумал. Но, вряд ли, умный и хитрый Засурский будет действовать настолько прямолинейно. Значит его настоящий план мне только предстояло разгадать.
Я вспомнил недавнее дело об отравлении крысиным ядом: жене надоело терпеть всё более и более жестокие побои мужа. Сначала у супруга после завтрака пошла кровь из носа, потом из горла и он от боли стал так орать, что соседи вызвали полицию, а те скорую. Всё то время, как он разукрашивал кухню своей кровью, женщина безучастно сидела на табурете. И это мне позволило доказать, что она находилась в состоянии аффекта.
Засурский, наконец, что-то придумал: он распрямился и выпятил грудь вперёд:
— Разве вы не видите, разве вы не чувствуете того, что происходит сейчас в мире?
— А что происходит? — наивно спросила Алёна.
— Конец времён происходит, вездесущая смерть пришла за каждым и несёт её Бог.
Вспомните стихотворение Введенского «Кругом возможно Бог» — «все прямо с ума сошли, мир потух, мир потух, мир зарезали, он петух». Все грешны, безгрешных нет, даже святые грешны от рождения. Значит вся моя постановка — это страшный суд, где совершаются преступления, где, наконец, все умирают в ожидании Рождества. Что такое Рождество? Рождество — это рождение нового, лучшего мира. И Рождество наступает, когда в наш грешный мир приходит Ёлка, а ёлка и есть Бог. Скажите, кто из нас сможет жить при Боге? Никто! Вот и умирают все. Пандемия — это признак того, что Бог нас не оставил, что он идёт! Вот что такое моя «Елка у Ивановых».
Мне одному захотелось поаплодировать? Нет, у Алёны приоткрылся рот и строгое выражение лица сменилось на испуганное. Нет, так дело не пойдёт! Кульминация близка, а напряжения недостаточно.
— Да, кстати! У вас в театре все привиты? — разрушил я намечающуюся идиллию.
Засурский кинул в мою сторону недобрый взгляд, как будто я вышел не вовремя на сцену:
— Персонал весь привит, включая директора. И я тоже.
— А артисты? — спросила Алёна со строгой ноткой в голосе.
— Артисты, конечно же нет, — Засурский оттянул ворот рубашки, как будто его кто-то душил.
— Почему конечно? Они что — идиоты? — не удержалась Алёна.
— Можно и так сказать. Для режиссёра артист — это такой же материал, как для художника краски, для скульптора гипс или мрамор, из которого лепится нечто, что потом назовут произведением искусства. И чем пластичнее материал, тем лучше. От артистов на сцене требуется изображать то, что нужно от них режиссёру, а не то, что они себе насочиняли. Причём делать так, чтобы это выглядело органично, как органично любой женщине красоваться перед зеркалом. Поэтому хорошие артисты — всегда законченные нарциссы, которым необходима восторженная публика, зрители, почитатели. Они жаждут быть лидерами мнений, чтобы люди внимали каждому их слову, а они вели бы эту толпу за собой. Но чтобы быть таким, надо чем-то выделяться на фоне всей аудитории. Играть на сцене или кино — тяжёлый труд, плюс конкуренция. Проще выделиться простым способом — стать героем, то есть пойти против власти. Если власть говорит — прививайтесь, то я назло этой власти — не буду. Да ещё во всеуслышание об этом объявлю, чтобы все знали, что я герой. Ведь я протестую, я вне толпы, происходит героическая самоидентификация. Я не иду туда, куда всех гонят. А если я вакционируюсь, то смешаюсь с толпой, никак не буду выделяться. На меня не будет ходить зритель, я погибну, потому что не буду существовать.
Алёна хотела ещё что-то спросить, но дверь распахнулась и в кабинет вместе с директором вошла Элеонора, ещё какая-то женщина и мужчина, судя по всему артисты.
— Вот, Станислав Алексеевич, полюбуйтесь — не хотят сегодня играть, — жалобно пропел директор.
