разных вер и народов, схватывались толпами, в одиночку, резались, боролись и дрались на смерть! [28]
На девяти европейских языках раздавались крики: соплеменные нам по славянству уроженцы Иллирии, дети Неаполя и немцы дрались с подмосковною Русью, с уроженцами Сибири, с соплеменниками черемис, мордвы, заволжской чуди, калмыков и татар! Пушки лопались от чрезвычайного разгорячения, зарядные ящики вспыхивали страшными взрывами. Это было уже не сражение, а бойня. Стены сшибались и расшибались, и бой рукопашный кипел повсеместно. Штык и кулак работали неутомимо, иззубренные палаши ломались в куски, пули сновались по воздуху и пронизывали насквозь!.. Поле усеялось растерзанными трупами! И над этим полем смерти и крови, затянутым пеленою разноцветного дыма, опламенялись красным огнем вулканов и ревели по стонущим окрестностям громадные батареи.
Более двух часов продолжалась эта неслыханная борьба мужества и смерти, борьба народов и России, и никто не знал, на чью сторону склонится победа. Но выгоды, сдавалось, были на стороне французов: центральный люнет завоеван, почти все батареи русские захвачены и с высоты их неприятель громил передовые массы, посылая бомбы до самых резервов наших.
Вообразите рабочую храмину химика, представьте, как из двух фиалов сливает он в один сосуд две неприязненные влаги. Слитые вместе, они шипят, клокочут, вихрятся, пока, обе разложенные, цепенеют, испаряются, не оставя никаких почти следов за собою. Так слились в одну чашу гибели две силы, две армии, русская и французская, и, смею употребить выражение: разлагались химически, одна другую уничтожая.
Атаки русской кавалерии, атаки смелые и удачные, не раз приводили в замешательство батареи французские. Так, лейб-кирасиры вскакали на батареи дивизии Фрияна и положили в лоск несколько рот вольтижеров, защищавших пушки. Но в то же время каре 33-го полка, стрелявши почти в упор по коням наших всадников, устилало около себя место пронизанными людьми и конями. Другие кони расседланными табунами носились по полю, обезумев от дыма и курения. Напротив, кони, обузданные артиллерийскою упряжью, представляли совсем другое зрелище. Обнаруживая разительным образом врожденный инстинкт, они, казалось, в полной мере понимали опасность своего положения. Понурив голову и спустя ее к коленям, под громом и стуком сражения, они стояли смирно, почти неподвижно, по временам вздрагивая всем телом и едва передвигая ноги. Человек разведывался с человеком; они, бессловесные, были посторонние в этой распре существ, имевших дар слова; но с каким самоотвержением и в деле для них чуждом отдавались они своим поводам и следовали за движением руки, часто бросавшей их в самый разгар гибели и сечи!
Еще один налет русских на 30-пушечную батарею, влево от большой батареи, стоил им дорого. Смелые конники приняты с боку 11-м и 12-м полками егерей, которых привел генерал Пажоль, отражены и потеряли много.
Не раз король Неаполитанский пытался под грозою своей артиллерии произвести общую кавалерийскую атаку, но успеха не было! Трупы, наваленные высокими грядами, не давали разбега коннице. Мертвые и умирающие останавливали успехи смерти! При всяком отражении русские оттесняли ряды и представляли живую толщу, неправильную видом, но крепкую мужеством, непроницаемую. Многие из русских сознавались, что уже не искали способа отражать наскоков французской кавалерии, прерывавших на время действия французских батарей. И кто поверит, что минуты этих разорительных наскоков были минутами отрады и отдыха! Лишь только отклонялась конница неприятеля, батареи его опять начинали бороздить воздух ядрами, напускать целые облака лопающих бомб и варить варом картечи великодушные толпы русских. Приросшие к полю, которое устилали они своими трупами, русские умирали там, где стояли. Треск был повсеместный. Везде брызгами разлеталось изломанное оружие. Некоторые из наших эскадронов, баталионов и даже полков, как бы затерянные в случайностях битвы, жившие одною только жизнию исступления, ничего не видали за дымом, не слыхали за шумом и грохотом. Забытые действительным миром, они были заброшены в какой-то особый мир ужасов, в какой-то вихорь разрушения, в царство смерти и гибели. С запекшеюся кровию в устах, с почерневшими от пороха лицами, позабыв счет времени и все внешния отношения, они не знали, где находятся; знали только одно, что им надобно стоять и драться, к и дрались беспрерывно, дрались отчаянно! Всадники и кони убитые, обрушаясь на живых, запутывали и подавляли их всею тяжестию своего падения! Живые домирали под мертвыми.
После этой долгой борьбы, в продолжение которой взят центральный люнет и содеялось много дел в разных пунктах линий, многие полки русские, полки центра и левого крыла к обедняли. Где было две тысячи, осталось две, три сотни! И те сиротами прижимались к своему знамени и искалеченными телами защищали полковую святыню! Только 11 баталионов на правом крыле и 6 батарей у Псарева были еще не тронуты; но день вечерел, надлежало кончить это пятнадцатичасовое сражение. Огнедышащий Ней, как один из губительных смерчей Антильских [29], встретив препятствие необоримое, сокрушившее все его напоры, наконец истощился… Наполеон не предпринимал уже ничего более. Тогда было шесть часов вечера. Атака, которой мы сделали очерк, принадлежала к эпохе вторичного завоевания люнета и продолжалась, конечно, два добрых часа. С 6-ти часов, за общим изнуром сражающихся, движения приостановились. Одни только пушки гремели и громили. Но русские, повторим это еще раз, были крепки в двух важных пунктах, за оврагом Горецким и на высотах Семеновских. Между тем полуосенний день уже вечерел. Часы уходили. Ночь более и более вступала в права свои. Солнце закатывалось красным шаром без лучей. В воздухе распространился какой-то кисловатый, уксусный запах, может быть, от большого разложения селитры и серы, может быть, и от испарений крови! Дым огустел и повис над полем. И в этой ночи, полуискусственной, полуестественной, между рассеянных французских колонн, еще двигавшихся с барабанным боем и музыкою, еще развертывавших свои красные знамена, вдруг к и это было уже в последний раз к прозвенела земля под копытами несущейся конницы. 20 000 сабель и палашей скрестились в разных местах поля. Искры сыпались, как от пожара, и угасали, как жизнь тысячей, погибавших в битве. Эта сеча, на минуту возобновленная, была последняя к последняя вспышка догоравшего пожара, затушенного кровью. Это король Неаполитанский бросился с своею кавалериею на линию русскую. Но дня уже не стало, и сражение затихло. Великий вопрос: «Кто победил?» остался неразрешенным.
Бородино через 52 дня после битвы
Наполеон оставил Москву. Войска его, разбитые под Малым Ярославцем, спешили захватить большую Смоленскую дорогу, и некоторые колонны взошли на нее близ Можайска. Наконец приблизились они к полю Бородинскому. Все было пусто и уныло около этого поля, жившего некогда страшною, огненною жизнью; теперь мертвого, оледенелого. Окрестные деревни сожжены; леса, обнаженные
