так показалось. А когда посмотрела из окна ему в спину, поняла: просто ему было трудно с ней прощаться. Оборвалась последняя ниточка, что хоть как-то еще связывала его с женой.
Через два месяца, приехав в больницу на консультацию, она к Григорию Ивановичу не попала, не хватило времени. Разыскать его дом на окраине удалось только во время второй поездки. На такси это оказалось не так уж далеко. Представляла, как он обрадуется, когда узнает, что врачи нашли ее совсем здоровой. И что институт она закончила. Да и Григорию Ивановичу, вероятно, найдется что ей рассказать.
Эта улица частных одноэтажных домов осталась едва ли не последней в предместье. Ее теснили кварталы серых пятиэтажных коробок нового институтского городка. Таксист круто остановил машину против небольшого бревенчатого дома с кружевной резьбой по карнизу и темной зеленью сирени в палисаднике. На столбе глухой тесовой калитки ярко голубела табличка с цифрой 16.
Калитка оказалась на запоре. Никто не отозвался и на стук в затянутое тюлем окно.
— Вы бы лучше вечером, — посочувствовал таксист, плотный коренастый дяденька. — Днем все на работе.
— У меня самолет через полтора часа, — объяснила девушка и торопливо обернулась.
Звякнув литым кольцом, отворилась калитка соседнего дома, и через высокий порог непрытко, придерживаясь за столб коричневыми руками, перешагнула худенькая старуха в клетчатом переднике, по-деревенски повязанная платочком в горошек. Приложила ко лбу козырьком руку. Поинтересовалась надтреснутым голосом:
— Григория Ивановича надоть, что ль? На работе он, как жа! А Димка в школе. Племянник ейнай.
Девушка бросилась к старухе.
— Как он, Григорий Иванович? Мы с его женой, с Антониной Юрьевной, в больнице вместе лежали. На моих глазах она умерла. Как он, не пьет?
— Эко каку напраслину на человека возводишь! — старуха сердито подтянула кончики платка под подбородком. — Когда он пил-то? А теперь и вовсе. Парень на руках… А ты, часом, не Аля будешь? Аля? Ждал он тебя, наказывал непременно упредить, если появишься. Не можешь до вечера?
Старуха пожевала вялыми бесцветными губами и снова зорко вскинула глаза.
— И Димку не дождешь? Вот-вот будет со школы. Второй день они только занимаются… Постой, а замуж ты вышла? Вышла, говоришь? Эко дело! Погодь, я мигом.
Озадаченная, девушка подошла к таксисту.
— Письмо, наверное, оставил. Сейчас поедем.
Старуха появилась в калитке, теперь уже прижимая клетчатый передник к груди. Через порог она с занятыми руками перешагнуть не решилась, осторожно развернула передник. В руках у нее была чайная чашка, разрисованная осенними кленовыми листьями. Точь-в-точь такая, какую Григорий Иванович подарил Але в день смерти жены.
— Вот, — сказала старуха. — Так он и наказал, Григорий Иваныч: ежели, говорит, скажет она: «замуж вышла», ты ей эту чашку и вынеси. На счастье, дескать. Чтобы пара была. Как у них в свое время с Тонечкой. На, бери, да не убей чашку-то. В чемодан положи.
Машина мчалась сначала мимо каких-то заборов и складов, пока не вырвалась на простор магистрали к аэропорту. Движение тут было оживленное, настоящее полчище автомашин, движущихся в двух направлениях. Шофер сосредоточенно-лениво поглядывал вокруг, то притормаживая машину, то давая ей волю, и «Волга», будто норовистая лошадь, тотчас набирала скорость, чтобы через минуту опять еле плестись в хвосте громыхающего прицепом грузовика или нарядного «Жигуленка».
Как бы то ни было, шоферу было не до разговоров. И Аля была рада этому. Взгляд машинально замечал все, что попадалось на пути, а мысли были поглощены чашкой с кленовыми листьями. По совету старухи и в самом деле спрятала ее в чемодан. Так было надежнее.
«На счастье», — сказал Григорий Иванович. Теперь они с Олегом будут пить чай из одинаковых чашек. Как когда-то Антонина Юрьевна и Григорий Иванович. Правда, своего дома у них пока нет, комната в четырнадцать квадратных метров, которую они сняли у родственницы-пенсионерки. Но дело не в этом. Еще бы ей, Але, немножко той мудрости, которая в свое время помогла Антонине Юрьевне вырастить свое счастье и сохранить его. Теперь она будет постоянно спрашивать себя: а как бы поступила в таком случае Антонина Юрьевна? Ее уже нет, а ее доброта и мудрость живут в душе Григория Ивановича, который передаст их Димке…
Нет, все-таки недаром, наверное, достались ей эти чашки! Им с Олегом на их веселой студенческой свадьбе подарили целых два сервиза. Красивые и дорогие. Но это совсем не то. Она никому ничего не станет рассказывать, а чашки будет беречь. А может, не чашки, свое счастье?
Ночное дежурство
Платоновна домывала в столовой пол, намотав на швабру принесенную из дому тряпку. К концу дежурства она прополощет тряпку в стиральном порошке, потом еще с хлоркой, высушит на отопительной батарее и спрячет в сумку. Девчонка-десятиклассница, которая зарабатывала в больнице стаж, чтобы поступить в медицинский институт и от которой принимала дежурство, мыла пол клочком крапивного мешка, выданным ей сестрой-хозяйкой. Такой тряпкой только грязь развезешь.
Платоновна и здесь, в больнице, мыла тщательно, как дома, опускаясь на колени, чтобы протереть плинтуса и углы руками. Эта работа была ей уже не по силам. Платоновне шел уже шестьдесят шестой, но выполнять ее кое-как старухе не позволяла совесть. Больным и так тяжело, им вредно дышать пылью.
Стулья она составила один на другой, чтобы не мешали. Столовая невелика: всего лишь четыре стола, диван, пианино. У нее даже на душе посветлело. До столовой она вымыла уже семь палат, туалет и коридор. Провозилась до часу. С улицы из-за шелковых занавесок на старинных высоких окнах до полу даже автомобильного гула не слышно. Вымыла бы и раньше, да из палат то и дело раздавались звонки, больным требовалось то одно, то другое. Теперь станет полегче. Больные угомонятся, и дежурная сестра перестанет гонять ее по палатам, затихнет у своего поста, заполняя карточки и журналы. Тогда можно будет и перекусить. В животе уже давно бурчало от голода. Собираясь на работу, она выпила только чашку чая с ломтиком хлеба. Это было больше пяти часов назад. Учительница из первой палаты, которая не может ходить и которой она перед сном всегда подает таз и чайник воды помыться, угостила курицей. Полкастрюльки бульона, крепкого и ароматного, и целая ножка. Даже неловко было брать. Учительница сказала:
— Поужинаете, пока свежее. Ночь постоит, уже невкусно будет.
Она всегда угощает Платоновну. Видно, догадывается, что Платоновне из дому взять с собой нечего. Да еще старается, чтобы повкуснее, помягче, знает, что зубов у старухи почти не осталось, мусолит деснами…
Вот сейчас протереть еще этот кусок линолеума, и
