А когда назавтра я проснулся, меня снова встретил дневной свет. Я проснулся дневным Ричардом. Вяло одевался, собрал учебники и пошел вниз завтракать. Нада окинула меня отсутствующим взглядом. Может, она думала в этот момент о снайпере? Может, представляла его в качестве очередного своего любовника, видела его одним из тех мужчин, с которыми как-то и где-то встречалась, которых водила домой? Но вслух она только и сказала:
— У тебя нездоровый вид, Ричард. Может, сводить тебя к врачу?
— Не надо, я здоров.
— Ты бледный.
— Освещение такое.
Удовольствовавшись этой глупостью, Нада возобновила прерванный завтрак. Мне на завтрак предстояла овсянка: по виду и по вкусу она смахивала на стружку с отцовского верстака. Я залил кашу молоком.
— Что это? — Нада потянула к себе мой учебник по математике. Раскрыла, кивнула, отодвинула назад. — Может, ты бледный такой оттого, что слишком усердно занимаешься?
— Кто, снайпер? По-моему, нет. В газетах ничего не пишут.
Нада пожала плечами.
— Ведь чтобы учудить такое, надо не иначе как быть психом! — не унимался я.
— Ненормально то, что он стреляет и мажет.
16…
С того момента события принялись развиваться стремительно. Все мое раннее детство события ползли медленно, точно сонные мухи. Как вдруг с конца того самого дня все пришло в быстрое движение. Дневные часы протекали медленно, как и прежде, зато ночные тикали все быстрей и быстрей, словно чье-то очумелое сердце. Видите ли, внезапно ко мне присоединился второй снайпер.
Итак, леди и джентльмены, очередной снайпер шагнул за мною следом из света во тьму!
Это произошло 2 августа, и к тому времени я проделал три вылазки, каждый раз весьма продуманно и каждый раз нарочито стреляя мимо цели и мимо цели попадая: бескровная операция. Однако второго августа ко мне примкнул второй снайпер. И этот мерзавец был лишен моей седар-гроувской обходительности. На общественной лестнице он явно стоял ниже меня. Этот идиот выстрелил в какого-то старика прямо на улице и попал ему в коленку. Представьте, чтобы я, Ричард Эверетт, прострелил какому-то старику коленку! И хоть внутри у меня все сводило от вульгарности подобной выходки, все же сердце трепетало необъяснимой радостью при мысли, что у меня появился последователь, подражатель. Меня огорчало лишь одно: то, что полиция никаких различий между нами не делала.
«СНАЙПЕР СТРЕЛЯЕТ В ЧЕТВЕРТЫЙ РАЗ». «Сегодня один пожилой человек, совершая послеобеденную прогулку, был подстрелен тем самым снайпером, который…»
При виде подобного бреда я весь затрясся от ярости. Три сюжета с первой полосы были посвящены проделкам «снайпера», но какого снайпера они имели в виду? Шеф полиции считал, что вряд ли этот снайпер имел намерение убивать и даже нападать; просто это больной человек, за которым нужен уход, и уход будет ему обеспечен, это факт, если снайпер объявится сам. Какой-то священник скорбел по поводу раковой опухоли, поразившей общественную мораль; как это может не оказывать воздействия на шаткие умы средних американцев? Пора стать более «требовательными к себе». Грудастая президентша Клуба матерей требовала от полиции эффективной защиты, а также активности в обличении виновных.
Попутно возникали версии о подозреваемых: то назывались некоторые печально известные субъекты, то типы, праздно шатавшиеся поблизости от мест происшествий и неспособные ничего вразумительного сказать в свое оправдание; причем, не без гордости отмечу, — все это были исключительно взрослые, и теперь все они без прикрас были выставлены на публичное обозрение, хотя до той поры кое-кто скрывался под личиной респектабельности в своих респектабельных виллах (выяснилось, что один рекламный служащий, человек, которого считали вполне порядочным, лет двадцать тому назад был арестован — каково! — по обвинению в безнравственном поведении. С газетной полосы на меня смотрела его перепуганная физиономия). Телефон у нас звонил не переставая. Я не рассказал вам о третьем своем выходе: тогда я наведался в один из типичных седар-гроувских домов, самый обычный дом, где обитала супружеская чета — мистер и миссис Фрейзер Кейн. С этого момента Кейнам раздавались зловещие звонки по телефону: «В другой раз вам несдобровать! Уж теперь я не промахнусь!» — сулил чей-то неизвестный голос. Пострадавшие утверждали, что в трубке на заднем плане слышалась джазовая музыка.
Вот так; что еще? Прямо-таки форменный цирк! Опрашивали народ: мужчин во время ланча, домохозяек, кого-то из городского совета; психиатра (как же без него), комиссара полиции (исполненного негодования).
Либби боялась приезжать в Седар-Гроув, и Нада ругалась с ней по телефону.
— Но у меня же гости! — кричала она в трубку.
Бросив трубку, она какое-то время сидела притихшая. Я подошел, но она меня не заметила. Я хотел спросить, о чем она думает. Боится ли того снайпера? Я бы мог ее защитить. Да, я мог бы ее защитить. А может, Нада думает совсем не о том, — о предстоящем ужине с каким-нибудь мужчиной в другом городе, в другой жизни, где мне нет места? Или же она думает о том, какой могла бы стать ее жизнь, не выйди она замуж за Отца, не произведи она меня на свет? Я стоял так близко, что мог ее обнять, только никогда я не был к ней настолько близок, чтобы узнать, о чем она думает.
— Не стоит тебе сегодня звать гостей, — сказал я. — Миссис Хофстэдтер все двери в доме позапирала. Густаву не разрешает даже выходить.
— Да ну ее, психопатка!
— Но, может, все-таки лучше побудем одни дома, пойдем наверх, почитаем или еще чем займемся. Можно телевизор посмотреть…
— У нас нет телевизора, — сказала Нада.
— Нет, есть! — не отставал я, но взгляд ее уже соскользнул с моего лица.
Она снова взялась за телефонную трубку, набрала чей-то номер.
Я отправился в школу. На меня снова навалилось уже столько дней не испытываемое, забытое жуткое ощущение инертности, головокружения.
