– Он прав! Ишь ты! – покачал головой учитель Акинобу. – Хитро!
Это было покушением на его права учителя. Но, честно говоря, Акинобу не считал Язаки своим учеником, скорее, он признавал его другом Натабуры, поэтому и возился с ним, обучая самурайскому делу. И все-таки ему сделалось немного горько – ему показалось, что Язаки чуть-чуть, но все же предал его, ведь вольно или невольно он вложил в Язаки частичку своей души.
– Нет, похоже, на этот раз все серьезно, наш Язаки сошел с ума? – предположил Натабура и подмигнул Язаки, чтобы тот не обиделся.
– Сэйса, вам только кажется, потому что вы знали меня другим, – пояснил Язаки. – Я блажен. Я блажен душой и телом. Мне больше ничего не надо.
– Кто же над тобой так поиздевался?
Язаки наконец справился с Афра и подался к ним.
– Только никому… – попросил он, – и распахнул кимоно: на груди висел каба-хабукадзё – Черный Знак Ада.
– Я же тебе говорил, – сказал учитель Акинобу, обращаясь к Натабуре, – это все влияние Бога Яма.
– Да, он мне подарил каба-хабукадзё, – похвастался Язаки. – Отныне я наделен силой.
– Ты пойдешь с нами? – спросил Натабура, потому что ему надоело пустое бахвальство друга.
Язаки вздохнул так, словно ему было очень и очень чего-то жаль:
– Я бы хотел остаться. Я чувствую, что здесь мое место, и я нужен людям.
Натабура хотел возразить, что все это смахивает на большую глупость, но промолчал: кто знает, где правда, а где нет, подумал он, и что хорошо, а что плохо.
– Через пол-луны нас здесь не будет, – сказал учитель Акинобу. – Если надумаешь, ворота монастыря Курама-деру для тебя всегда открыты.
– Спасибо, сэйса, вы всегда были великодушны.
– Будь осторожен, сын мой, – ответил учитель Акинобу, – помни, что иногда императоры заставляют своих слуг делать сэппуку.
– Я знаю, что проживу до ста десяти лет и умру в окружении внуков и правнуков, – кротко улыбнулся Язаки.
– Ну что же, – поднялся учитель Акинобу. – Вольному воля. Будем прощаться.
Они обнялись. Язаки прослезился:
– Пошел бы с вами, да не могу…
– Ладно тебе, – сказал Натабура, – увидимся еще.
Афра лизнул Язаки на прощание руку. Учитель Акинобу сказал:
– Будь осторожен.
И они ушли. Если бы они задержались на две-три кокой, то оказали бы свидетелями того, что под темные, мрачные своды коридора, посередине которого находилась комната Язаки, быстро вошли две группы людей. Одна в малиновых кимоно с красными ножнами – люди императора Мангобэй. Другая – в зеленых кимоно и с изумрудными ножнами – люди регента Ходзё Дога. Они бросились навстречу друг другу. Наиболее горячие из них обнажили катана, которые сверкнули в сумраке, как холодные молнии. Казалось, стычки не избежать, но как только две группы столкнулись у двери комнаты Язаки, последовали команды, катана были вложены в ножны, а люди регента почтительно склонили головы, ибо кюнин в малиновом кимоно показал знак императора, хотя и без этого было ясно, кто они. Будь на месте офицеров кто-нибудь званием постарше, знак императора мог и не возыметь действия – ведь власть императору принадлежала лишь формально. В данном случае старшие офицеры соблюли этикет. Да и сечь друг другу головы из-за какого-то непонятного пророка никто не желал, хотя глаза с обеих сторон горели и метали молнии, а черные усы грозно шевелились, как у тараканов. Просто одной стороне повезло, а другой нет. Так или иначе, но Язаки на этот раз остался жив.
Кюнин регента признал, что они опоздали. Правда, у него был приказ: при невозможности притащить новоявленного пророка в Нефритовый дворец зарубить его без суда и следствия.
У кюнин императора приказ был противоположного толка: доставить пророка, о котором твердила вся столица, со всеми почестями пред ясными глазами Мангобэй, который возжелал поговорить с ним по душам.
Дело в том, что обоим, и императору Мангобэй, и регенту Ходзё Дога, поступила одна и та же информация, источником которой были не только городские стражники, но и различные шпионы. Так как Язаки не был искушен в политике, то по простоте душевной объявил перед толпой о скорой смене власти, о чем он якобы узнал от Богов. У обоих дайнагонов: императорского Муромати и регентского Сюй Фу началась паника. Если дайнагон Муромати хотел узнать как можно больше о готовящемся перевороте, а потом уже по закону казнить пророка, то Сюй Фу считал, что ему все известно о заговорщиках и лишние слухи крайне вредны. Он даже знал дату, на которую назначен переворот – праздник благодарения за первый рис, который праздновался девятого числа пятого месяца. В этот день по традиции императорская семья выходила к народу, дабы помолиться вместе с ним и возблагодарить Будду за ниспосланное изобилие. Весна оказалась дружной, и урожай обещал быть богатым. Дайнагон Сюй Фу исходил из принципа букёку – любой пророк может воздействовать на судьбу. Отсюда и различная реакция на пророчество бедного Язаки.
В сопровождении двойной охраны Язаки вышел во двор храма, где стояли два паланкина. Одни – малиновый, расписанный райскими птицами, другой – зеленый с изображением цапель в тростнике. Вместо зеленого паланкина больше бы подошел черный, тюремный, с решетками на окнах.
В этот момент произошел инцидент, который стоит жизни одному из банси регента. Не успел Язаки дойти до паланкина, как банси, который находился ближе всех к Язаки, по тайному сигналу кюнина регента выхватил катана и бросился на пророка. Видно, кюнин регента все же счел необходимым любым способом выполнить приказ своего начальника – дайнагона Сюй Фу. Он даже готов был пожертвовать одним из своих младших офицеров, с тем, чтобы в случае разбирательства списать на его горячность последствия инцидента. Однако банси в малиновых кимоно были начеку. Для того чтобы убить Язаки, банси регента должен был пробежать не меньше трех шагов. Он пробежал только два. Меч его уже сверкнул, как луч солнца, отразив голубое небо и зеленеющие деревья над крышами храма, готовый обрушится на голову бедного Язаки, который, ничего не подозревая, спешил к заветному императорскому паланкину. Но в следующий момент банси регента оказался истыканным двумя десятками коротких тяжелых стрел. По меньшей мере, три их них попали ему в голову, а одна – в глаз. Он рухнул к ногам Язаки, окропив траву кровью в радиусе пяти кэн. Бедный Язаки был обрызган кровью с ног до головы и задал такого стрекача, что, как молния, влетел в паланкин и забился в угол. Ошибка офицеров регента заключалась в том, что они не разглядели под одеждой императорских офицеров короткие арбалеты, и в том, что они пренебреги третьим правилом кодекса самурая: 'Никогда не считай врага глупее себя'. А так как они служили регенту, то невольно думали, что они самые умные, прозорливые и опытные.
Оба отряда ощетинились катана, но не бросились друг на друга, ожидая команды, однако команды не последовало. Кюнины быстро взвесили все 'за' и 'против'. Стычка между людьми императора и регента могла быть истолкована превратно и привести к непредсказуемым последствиям, а у кюнинов не было на то полномочий. Одно дело просто казнить нечестивца пророка, а другое устроить кровавую стычку в центре столицы да еще в храме Каварабуки. Поэтому кюнины рассудили здраво: овчинка выделки не стоит. Между тем, Язаки затолкали в малиновый императорский паланкин, и императорские же носильщики побежали так быстро, как только умели – лишь белая пыль клубами поднялась вслед за ними. Стоило им скрыться за воротами храма Каварабуки, как обе стороны посчитали конфликт исчерпанным и, пятясь, отступили, внимательно наблюдая друг за другом. При этом были высказаны оскорбления в адрес той и другой стороны, которые позднее будут поводом к стычкам, и где-нибудь на окраине рано или поздно обнаружится труп не только кого-то из банси, но, быть может, и кюнинов. Императорские офицеры еще некоторое время постояли в воротах храма, пока не убедились, что паланкин невозможно догнать, а затем устремились следом по пустынным улицам города, население которого, наученное горьким опытом, успело в ужасе разбежаться по подворотням и окрестностям. Банси регента, который пожертвовал собой, бросили во дворе храма, забрав лишь его оружие. Язаки еще не успели донести до Яшмового дворца, как из келий стали выглядывать монахи. Они робко спустились во двор и унесли банси, чтобы отрезать ему голову, обмыть ее, оплакать и со всеми почестями предать вместе с телом земле.
