За стеною кто-то бродит и шевелится во тьме,Стак всё слушает и злится: «Кто в Аду перечит мне?Неужели ведь не страшно? Я один владыка здесь!»«Ты владыка, это верно, но один моментик есть», —Отвечает ему стенка:– «Ты всего лишь человек,Я же – грома сотрясенье и исток явлений всех».Стаггер так и сел на землю, и сидит теперь в пыли.«Мне-то ни к чему корона — я гора и молний блик»,Злой владыка Стаколи.«Чёрная морская бездна – вот ещё один мой лик»,Злой владыка Стаколи.«Мне-то ни к чему корона — я гора и молний блик».Песня оказалась длинной; режущая игла подползала к краю пластинки, и я забеспокоился, что версия Ханибоя окажется неполной. Невзирая на беспокойство, от последних строк волоски на моих руках встали дыбом: я никогда их не слышал и совершенно не ожидал, что песня примет подобное направление. Когда он закончил петь, я скрыл своё волнение и стал писать нужную информацию на конверте пластинки.
Закончив, я поднял глаза: многие собравшиеся смотрели на меня с Ханибоем в ужасе, будто мы были двумя мокасиновыми змеями, заползшими в барак. Подобной реакции не встречал ни один гриот[36]. Когда я воспроизвёл запись, проверяя её слаженность и целостность, готов поклясться – некоторые в толпе заткнули уши.
– Никогда не слышал этих куплетов, – сказал я.
– Наверно, стоило спеть что-нибудь пободрее, – заметил Ханибой.
– Вы сами сочинили эти строки?
– Сам? Да вы что. Кому бы пришло подобное в голову? Разве что белым, – он издал короткий лающий смешок.
– Если не вы их сочинили, откуда вы их узнали?
Тут уверенность Ханибоя в себе впервые на моих глазах развеялась.
– Не хочу это сейчас рассказывать.
– Но я считаю, это важно. Для истории и…
– Нет, сэр. Хотите лучше «Нюхни-ка за меня»? – предложил Ханибой, а потом наклонился и прошептал:
– Потом, мистер Паркер. Договоритесь с Кроссли пустить вас ко мне во двор и прихватите бутылку – я про неё знаю.
Я хотел продолжить расспрос, но знал, что это бессмысленно. Придётся ждать.
Мы продолжили запись. Ханибой Спун отлично играл и переходил от одной песни к другой так, что я только успевал менять пластинки: «Где ты спала прошлой ночью», «Салли Уокер», «Рельсы Рок-Айленда», «Блюз Пайн-Блаффа», «Собираю хлопок», «Девушки у горячих ключей», «Погоди-ка, малый», «Сахар в моём кофе» и так далее. Пока он играл, я обмякал в кресле: сердце колотилось, отдаваясь в шее и груди. Я потерял ощущение пространства, будто был здесь, но в то же время и не здесь – словно это я был исцарапанной пластинкой и все заключённые слушали меня. Когда я смотрел на них – как узников, так и охранников, – они часто отвечали мне холодным взглядом. Иногда публика смеялась и притопывала в такт музыке Ханибоя, иногда кричала «Да!» и «Давай ещё!», когда он был особенно в ударе. Я же терял сознание и истекал потом от жары, и, когда Кроссли объявил отбой, я испытал настоящее облегчение. Медленно убрав новые записи, я вернулся в комнату охранников, чтобы перекурить и выпить, и, когда Кроссли вошёл, окончив дежурство, я уже был подшофе. Так как Кроссли не терпелось переодеться и вернуться с фермы домой, он приказал охраннику (я знал только, что его имя – Джин) пустить меня во двор к блатному Ханибою, пока тот дежурит ночью.
Я стал дремать и просыпаться, и снова дремать; наконец Джин пнул мою койку:
– Я думал, вы хотели побеседовать со Спуном?
Я поднялся на дрожащие ноги и, несмотря на головокружение, спустился во двор с бутылкой виски в бумажном пакете – увидев его, охранники улыбнулись и подняли брови, но ничего не сказали: блатных здесь баловали, как древнеримских гладиаторов, готовых убивать.
Правила есть правила – но иногда правил нет, и тогда это и есть правило.
25
Харлан Паркер: Белая женщина в лесу
Я вошёл во двор мимо припаркованных тракторов и автомобилей. На часах стояло полчетвёртого утра, на государственной ферме Камминс царило почти полное молчание. Ночь выдалась ясная, вокруг фонарей по углам двора роились тысячи насекомых.
