Другая, опустив лицо, совсем отстала. Да! Это она! Вот она, Marie!
И он летит вверх, к ней, перепрыгивая ступени, а почему – и сам не понимает. Но одно знает точно: это она, она! Он узнает ее по контуру склоненной головы на длинной шее, абрису плеч, рисунку рук с длинным запястьем – одну она держит за спиной… Все это говорит, говорит то же, что ее письма, и о том же!
Он едва успевает остановиться, чтобы не сбить ее с ног, и только тут она поднимает к нему лицо. Узкое лицо светло-рыжей женщины с миндалевидными зелеными глазами и длинным, божественным, дивным носом! Лицо сиенской мадонны родом из Текстильщиков.
Тирселе!
Она протягивает ему розу – алую розу цвета только что пролитой крови, розу, плоско развернувшую розетку своих нестерпимо ярких, пламенных лепестков…
Как она похожа на мать! Как он мог не заметить этого раньше! Но ведь она так изменилась с тех пор, когда он чуть не убил ее на другой лестнице – там, в музее… И эта роза… Точно такая, как единственный цветок, который мать посадила на даче… Кажется, сорвана с того самого куста.
И как он мог не догадаться… Люблинская-Талбот… Люблино – ведь это совсем рядом с Текстильщиками. И свидание, назначенное на лестнице. Да не она ли сама и сочинила все эти совершенно прекрасные, прекрасно совершенные стихи? Неужели она? А кто еще мог придумать саму идею «Боярышника»? Она, Тирселе! Только она!
Да, перед ним не девочка. Не девушка. И даже не совсем женщина. Перед ним – донна: узкие глаза льют зеленоватый загадочный свет, и легкая тень порхает в углах розовых губ. И все это говорит о том же, о том же…
Ну что ж, Мария Французская, подлинная Marie de France, вам, верно, понравилось бы это «лэ»… Кому как не вам и оценить «Боярышник» – повесть в стихах, сочиненную этой донной, – краткую и занимательную историю о любви!
«Но почему он оглянулся? – думает Алиса. – Зачем ему эта девочка, ведь разглядел уже и пронесся мимо, прямо ко мне! Ведь понял, почувствовал – сумел. Выдержал испытание, как сказочный рыцарь. Его не обмануть. Так зачем же оглянулся? Зачем смотрит ей вслед?
И отчего, ну отчего мне пришло в голову все это подстроить? Если бы не я, он никогда и не увидел бы ее, эту девочку с цыганскими глазами, никогда бы не встретил…»
* * *
В сумерках кажется серым даже поле цветущего иван-чая на опушке моего леса. Я спускаюсь прямо к воде. Утка тревожным кряканьем успевает подозвать утят, и вот уже они на безопасном расстоянии в заводи. Резко, грубо кричат серые цапли, поднимаясь на крыло. Пара куличков свистит, проносясь вдоль реки над самой водой вверх по течению.
Хорошо в любимых местах. Родной дом помогает выжить, что бы ни случилось. Пусть течет река, пусть растут птенцы и чужие лисята, а я буду приходить сюда и смотреть на мир. Буду ждать. Кто-то вернется. А может, и нет. Никогда… Но я все равно жду. Вслушиваюсь. Всматриваюсь.
Вот! Этот шорох со стороны старого моста… Я не ошиблась. Лис крадется в зарослях малины и ежевики, это его лапы чуть слышно ступают по вытоптанной нами тропке. Здесь мы ходили вдвоем.
Нет. Теперь я различаю поступь второго зверя, он полегче, и шаг короче. Все-таки я ошиблась. Вот они.
Мой старый лис – мой нежный, любимый друг, мой спаситель в минувшем несчастье. Рядом, плечо к плечу с ним, – яркая маленькая лисичка, почти лисенок. Точно такая, какой я была когда-то. Но я-то пришла сюда одна. И этот лес стал моим домом – моим, только моим. Я сама рыла свою нору, сама обживала, одна начинала жизнь. Мою жизнь…
Так мы стоим и смотрим: я – снова одна, как в самом начале жизни, напротив – пара.
Я знаю, чего от меня ждут эти двое. И я не буду драться. У меня ничего не осталось. Он играл со мной, спал в моей норе, согревал меня, когда я гибла, – теперь мой черед, и я отдаю ему все. Не за что мне драться. Нечего защищать. Ведь мне ничего не нужно. Все уже было.
Сначала я встаю боком, поперек тропы, и неподвижно, в последний раз гляжу на него. Смотрю долго, чтобы запомнить.
Наконец, изогнув спину и хвост – так легко и так красиво, как только могу, – бесшумно поворачиваюсь на узкой тропе и сперва шагом, потом рысью, нетороп-ливо, пока они не потеряли еще меня из виду, а потом все быстрее, быстрее – и вот уже вскачь, в галоп, в карьер – бегу прочь, прочь, куда ноги несут, куда глаза не глядят, – бегу из своего леса. Навсегда покидаю свою реку. Свое время. Свою прошедшую, унесенную рекой жизнь.
Я и не заметила, как пронеслась через поле, – не скрываясь в луговой траве, прямо по дороге – и вот я у поселка. Когда-то, молодой лисичкой, я таскала из крайних домов кур для своих лисят – где они теперь, эти корявые покосившиеся заборы? Эти низкие домишки, из-под крылец которых лаяли мелкие шавки, охраняя десяток кустов смородины, грядку клубники и несколько яблонь?
Тяжело дыша, я крадучись иду вдоль глухой серой стены и сторожко вслушиваюсь, принюхиваюсь… Запустение, тишина. Каменные горы недостроенных домов брошены, и сквозь проход, оставленный в бетонной стене и небрежно заделанный звенящим от малейшего касания куском железа, я проникаю внутрь. Высоко растут травы. Крошится кирпич лестниц. Темнеет провал под домом, не пахнет ничем. И никем. Даже бродячим собакам противно здесь поселиться. Но сейчас это мое спасение. Здесь я ложусь – на песок, присыпанный сосновой хвоей, наметенной ветром прошлой осени, – и закрываю глаза. И вижу свою реку.
Почему, почему мы не знаем, что это такое – старость? Лисят терпеливо наставляют в охоте, в поисках жилья, – во всем, что нужно для жизни. Кто же научит тому, что нужно для смерти?
Отлежавшись, я выбираюсь на свет. Он уже брезжит – серый свет раннего утра. Птицы не поют – пора миновала. Только черные тени с визгом носятся вокруг холма, на вершине которого высится странный дом с круглой крышей. Скользнув сквозь решетку ограды, я вижу яркий красный огонек над высокой белой лестницей, прямо над аркой замкнутого входа. Огонек горит не мигая, словно алый уголь в лесном костре. А рассвет сер, как утиный пух.
За оградой – стоячие камни, кресты и холмики. На них прежде я находила сладкую еду по весне: яйца, ломти и крошки вкусного хлеба. Сейчас ничего нет.
Узкокрылые птицы черными тенями носятся вокруг круглого белого дома, визжа, словно пули охотника. И, прячась между холмиками и камнями, я осторожно выхожу к песчаной насыпи. Наверху ее лежат две бесконечные блестящие змеи – те, что дрожат и сотрясают землю, когда по ним проносятся тяжелые одноглазые погибели – ревущие и свистящие ужасы.
У подножия насыпи тянется укрытие – густой молодой ельник. В нем еле заметная тропка. Голова клонится к земле от усталости, и неторопливо, то рысцой, то шагом, я ухожу вдоль дороги – дальше, дальше, дальше…
3. Тени от облаков (август)
The pangs of the despised love…[21]
