неспособность жены зачать – это своего рода защита от неблагоприятных последствий: они не должны были быть вместе с самого начала. Все это привело к тому, что его стали раздражать ее «заскоки». Но теперь, спустя десять лет после смерти жены, он вспоминал о ней, скучал и по-прежнему жалел себя за то, что ему довелось быть ее мужем.
Жизнь стала другой. Дело движется к шестидесяти, он много и тяжело работал, чтобы забыть о прошлых ошибках. Галуст любил Мину настолько, насколько умел, а в своей «рыбке» души не чаял.
Проходя через площадь, он услышал, как его позвали по имени.
– Товарищ Авакян? Это я только что стучался к вам в кабинет.
Галуст обернулся и едва не разинул рот от удивления, увидев лицо мужчины. Это было лицо монстра, изуродованное странным гребнем над глазами.
Он невольно взглянул на свой значок и сказал, не сбавляя шага:
– Мы откроемся завтра с утра.
– Послушайте, подождите хотя бы минуту, – попросил его незнакомец.
Галуст снова посмотрел на него и понял, что гребень на лице – это след от ожога. Во всем остальном человек выглядел вполне прилично. Он был чисто выбрит, хотя создавалось впечатление, будто до этого его лицо долго не знало бритвы. На шее краснело несколько порезов.
– Хорошо, – уступил Галуст. – В чем дело?
– Вы служили в бюро переписи населения в Ленинакане, правильно? Дело в том, что я родом оттуда, и вы, скорее всего, знаете мою семью.
Значок на лацкане сверкнул.
– Да, думаю, знаю. Я знал все семьи в городе, каждую фамилию. А ваша как будет?
– Григорян, – произнес мужчина, и Галуст сразу вспомнил о давнишней трагедии.
– Так вы оказались на фабрике в тот день? Это оттуда у вас такой шрам?
– Нет. Там работали мои родители.
Галуст извинился, хотя это показалось ему излишним. Он предложил мужчине закурить, и сам прикурил за компанию. Так было лучше, хотя не стоило этого делать.
– Так или иначе, – неожиданно для себя произнес Галуст, – я скучаю по Ленинакану.
– Вот как?
– Не поймите меня неправильно, Кировакан – приятный город. Но больно уж тут чувствительный народ. В Ленинакане никто не будет дуться на тебя по пустякам. Мы смеемся над чем и над кем угодно, мы выпиваем вместе и смеемся. Ну, как-то так. А здесь все наоборот, больно уж все церемонные. Вежливые очень.
– По-моему, вежливость – это не так уж плохо.
– Да-да, вы правы. По сути, мне даже нравится жить здесь. И по вполне весомым причинам.
– И что же такое?
Галуст прикурил новую папиросу и отставил горящий кончик подальше от себя.
– Видите вон то здание? Это самый высокий дом в Кировакане. Там меня ждут жена, дочь и мать. Каждый вечер.
– Что ж, очень мило.
– А, это все город! Вежливость, учтивость. Эмоции. Моя жена превратила меня в размазню почти с первого дня знакомства. А потом родилась дочка, и я вообще превратился в желе. Видели бы вы меня в Ленинакане! Я был куда тверже. И перепить мог кого угодно. Даже такого большого, как вы.
– А знаете, – заговорил Григорян, – я давно не слышал ленинаканских анекдотов. Вспомните какой-нибудь посмешнее?
Галуст вспомнил и рассмеялся еще до начала:
– Что же, слушайте. Говорят, что в Арапане живут на редкость глупые люди. Так вот, приходит один служащий к себе в кабинет после обеда и спрашивает у секретарши: «Пока меня не было на месте, не звонил ли мне человек с усами?»
– Неплохо, – отозвался Григорян, затушив свою папиросу.
Галуст тоже затоптал окурок:
– Да я миллион таких знаю!
– Разрешите угостить вас, – вдруг предложил Григорян.
Галуст согласно кивнул.
– А что, по одной не помешало бы.
Мина застегнула на Араксии пальтишко. Галуст не вернулся домой вовремя, и из-за этого все остались без обеда. В течение дня тучи над городом набухали дождем, и теперь каждая лишняя минута грозила опозданием на концерт, равно как и перспективой попасть под январский ливень.
– Нам пора выходить, – сказала Мина свекрови, расправляя пальцы перчаток.
– Без сына я никуда не пойду, – отозвалась свекровь. – А вот ты… Ты – женщина, и ты намереваешься идти на какое-то сборище без мужа! Да я впервые о таком слышу! Я дождусь его и буду делать твою работу за тебя. Иди, иди одна. А я подожду его. Господь попустит мне еще сходить на концерт. Вот раньше я ходила на концерты каждый месяц. Меня так и называли: концертная дама.
– Мама, это не концерт, а детский праздник.
– Как не концерт? А ты взгляни-ка на платье своей дочери! Терпеть не могу этот зеленый отлив, но ты все равно выбираешь именно такой. На сцене это совсем не смотрится.
– Она не будет выступать, мама. Выступать будет Талин. А Араксия будет смотреть.
– Ага! А папаша ее понесется к вам после работы, оставив меня здесь совсем одну?
Мина извинилась, но не очень искренне. Взяла дочь за руку и повела к лифту. Едва они вышли из подъезда, на город обрушился дождь. Мина подняла капюшон дочкиного пальто и повела Араксию среди куполов раскрытых зонтов, стараясь как можно быстрее попасть под спасительный навес театра, где проходил концерт. При этом Мина наблюдала, с каким интересом и удовольствием ее дочь смотрит на сверкающий мир вокруг. Мине самой нравилось смотреть на город под дождем. Дождь создавал иллюзию отраженного видения, каким обладают летучие мыши. Все вокруг – покатые крыши припаркованных вдоль тротуаров «Волг» и «жигулей», входные двери в кафе и магазины, пучки света от уличных фонарей – казалось окруженным ореолом, включая маленькую Араксию, которая уже поднималась по ступеням театра.
Между первой и второй рюмкой Галуст пригласил Григоряна к себе домой отобедать вместе с его семьей, а между второй и третьей он вспомнил про концерт.
Эта мысль настигла его как раз посередине анекдота, который рассказывал Григорян, и повергла его в панику. Галуст подумал, что память стала ослабевать. Появление Григоряна вырвало его из пут ежедневной рутины, и тут все объяснимо, но месяц назад он забыл приколоть к лацкану пиджака свой значок. И две недели назад было то же самое. А на прошлой неделе он отправился в магазин Мано за пачкой папирос. Курил одну и ту же марку уже сорок лет, но по пути в магазин напрочь забыл название. То есть он отчетливо помнил, как выглядит коробка: синее и белое, карта с прожилками рек, – однако название вылетело из головы напрочь. К счастью, Мано всегда держал для Галуста свежую пачку, так что ему не пришлось маяться
